Немного любви (СИ)

— Вряд ли вы меня вспомните, пани Криста. Я пишу книгу о мистической Чехии.
— И случайно выбрали именно мой дом, чтобы зайти, — пробормотала она себе под нос, и громче, — я помню вас, Ян Грушецкий, уходите!
— Эла отправила меня к вам. Я хотел бы поговорить о вашей матери.
— Моя мать... я не имею к ней отношения.
— Ваша мать была необыкновенной женщиной.
— Эла не могла никого отправить ко мне. Кем была моя мать — не ваше дело, прощайте!
Щель двери сужалась перед ним с неумолимой неизбежностью, медлить было никак нельзя:
— Зачем вы поместили на могилу матери фотографию дочери?
Долгая, почти минутная пауза.
В провале дверной щели плескалась тьма.
Потом оттуда раздалось:
— Заходи.
Тот самый диванчик в прихожей, подвытертый за десять лет, на котором он тогда ночевал. Пани Криста, не глядя, смахнула с него кошку, села как будто упала, воззрилась на Яна снизу вверх, прямо-таки впилась глазами:
— Ты сам видел?
Ян кивнул.
— Значит, это правда. Плохо дело. Это значит, она вернулась.
— Кто она? Эла...
— Нет больше твоей Элы. И никогда не было. Сука эта, мать моя, Малгожата Батори.
Сказать, что понял, Грушецкий бы не сказал. Но то, что чуял хребтом, профессионально — оно ему не нравилось до холода по спине. Разумеется, он хотел узнать правду, ему нужна была правда. Но вот такую правду он совершенно не хотел знать. Пани Криста, с которой лицо поползло вниз, как будто слой побелки, растрескавшейся на стене, смотрелась чудовищно. Еще минуту назад он видел перед собой старую, но вполне миловидную женщину, сейчас же перед ним формировалась руина.
И тут пани Криста, помолчав, задала весьма странный вопрос:
— Как она выглядит?
— Кто?
— Эльжбета, — она словно запнулась перед тем, как назвать дочь по имени, однако произнесла.
— Нормально, обычно выглядит. Даже хорошо. Мы давно не виделись, я не знаю, какая она была в последнее время, но я бы...
— Ты не дал бы ей ее возраст? Лет на десять моложе? Словно не изменилась?
— Да, — отозвался он с некоторым недоумением.
— Плохо, плохо, плохо, — пани Криста смотрела прямо перед собой. И прибавила непонятно. — Это уже не остановишь. С ней оно все-таки случилось. Хотя были шансы уцелеть.
— Что случилось?
Но старуха глядела мимо него, рассуждая вслух:
— Так или иначе, я сделала, что могла... теперь уж всё.
— Пани Криста, вы можете объясниться?
— Объясниться? — она подняла глаза, пустые, словно стеклянные. — О чем мне с тобой объясняться, Ян Грушецкий? Если в тебе и десять лет назад ничего человеческого не было? Может, я и не Батори, но я-то вижу, меня не обманешь.
— Сейчас меня интересует ваше мнение не обо мне. Знаете эту вещь?
И показал кольцо. Эмалевый жук с тельцем — зеленым камнем. И по тому, как дернулась навстречу, а потом отшатнулась, так и не прикоснувшись, понял — еще как знала.
— Откуда у тебя это?
— Нашел. Желаете вернуть? — она, видно было, заколебалась. — Я не отдам.
— Я не возьму. Да, с ним все начинает происходить куда быстрее...
— Что мне с ним делать?
— Это улика?
— Нет. Уже нет.
— Выброси его в реку.
— В какую?
— В какую хочешь, без разницы, поглубже. Я хотела похоронить. Не удалось.
— Расскажите мне про Элу. Что она теперь такое?
— Я не знаю. Я никогда не хотела этого знать. Нечего у меня выпытывать!
— Почему вы ее не любили?
— Я и не могла любить выродка. Я не хотела ее рожать. Она заствила — родила себе ребенка через меня, и отняла дочь, как только смогла. Эла любила ее — это вместо меня-то! Никаких истинных, кровных чувств у нее нету!
Чудовищная старуха. Ян начинал понимать, почему Эльжбета сбежала из дома, как только смогла — да еще и в университет другой страны. Но нужно было дойти до опорной точки:
— Она была такой всегда?
— Такими всегда не бывают. Старшими становятся не с детства, обычно старшая выбирает себе...
— Что?
— Тело. Уже созревшее.
— Что вы несете?!
— То, за чем ты пришел. Ты же пришел... — она криво улыбнулась, — поговорить о моей необычной, замечательной матери, и тебя послала моя необычная, замечательная дочь. Не так ли?
 
— Хорошо. Не так. Мне нужно знать, что такое на самом деле случилось с Элой, чтобы я мог ей помочь.
— О, я тоже хотела сначала помочь. Сперва матери, затем сестре... Анжелка единственная меня и любила, не мать, нет. Мать держала меня в доме затем, что ей нужны были мои дети. Ничего, кроме снисходительности, я от нее не видела... Старшая пробуждается обычно, когда нужно зачать и родить новое поколение. Новое поколение женщин, брошенных в колыбели, неспособных найти любовь, обреченных искать любовь — и не находить ее. Так уж повелось с самого начала. Моя мать была такой, а прежде — мать ее матери, а теперь, значит, Эла...
— Пани Криста, а что ваш отец, он... знал?
— Мой отец... Мой отец прожил четырнадцать лет в левостороннем параличе прежде, чем уйти. К моменту, когда он что-то стал соображать, он уже ничего не мог сделать, только смотреть, как она ест его. И мне тоже приходилось на это смотреть. Мужчины в семье Батори используются по назначению, для зачатия, а не как люди. Иногда и для удовольствия... чаще всего для удовольствия, и если так — то тем повезло. Они могут уйти живыми.
— А что становилось с мужчинами, которые ну, спермодоноры?
— Умирали. Иногда сразу, иногда позже.
— Почему же этого не случилось со мной?
— Но ты же вроде не пытался заделать ей ребенка? Да и вообще не любил. А, — до нее, похоже, дошло. — Так это ты и сделал ее такой?
— Только не надо вешать на меня своих семейных чертей! — обозлился он. — Я к вам никакого отношения не имею!
— Не имел бы — не был бы тут, — флегматично отвечала пани. — Тут такая история: или ты ее любишь, и тогда умираешь. Или ты не любишь, и тогда она становится чудовищем. Долго же она продержалась, видно, сильно к тебе горела... С женщинами Батори третьего не дано.
— Что, и вам?
Это был удар ниже пояса, но очень уж она задела его, достала за живое, хоть он и старался казаться равнодушным.
— А я не Батори! — отрезала та. — Батори была моя сестра. Старшая. Умерла от лейкемии в пятнадцать. Объяснить, почему умерла?
Он совершенно не хотел услышать ответ и услыхал тут же:
— Мать моя сожрала ее, чтобы поддержать собственную жизнь, ибо один ребенок у Батори всегда идет на корм! Ступай уже отсюда, Ян Грушецкий, ты и так услышал больше, чем я могла сказать, и да поможет тебе то, во что ты веришь, потому что человеческими силами тут не поправить.
Как никогда Яну стало остро жаль Эльжбету — вопреки всему. Ну и семейка. Она еще из них самая здоровая на голову. Пани Криста на прощание доверительно прошептала:
— Если ты ее убьешь, я сама стану молиться за тебя.
Нехилое такое напутствие.
— Почему?
— Потому что теперь уже нельзя повернуть вспять. Мы должны избавиться от этого чудовища. Это больше не мое дитя.
— Она и не была вашей.
— Но я старалась.
— Если бы вы старались... — он пожал плечами и вышел вон.
Цикл родового каннибализма в семье пани Криста, конечно, прервала, но дочерей своих жрала вовсе не мистическим способом, не в силах противостоять истинной природе. Золотистый «Лексус», прогоняемый свыше двухсот по трассе, впервые не доставлял Грушецкому никакого удовольствия. Как резиновая женщина примерно, хотя, что уж, если не для красного словца, так у него не было такого опыта.
  
Глава 6. Liebe
 
Прага 
В общем, не самая годная идея была говорить с Новаком сразу же, потому что Ян не спал еще с перелета, и часов семь провел за рулем. Когда уезжал из Праги, у него в активе была одна мертвая женщина, когда вернулся — одна мертвая и несколько сумасшедших. Кольцо? Да, кольцо. Но оно свидетельствует только о том, что Эла была в «Гаштале», если это она там была, а не старая Малгожата обронила его где-то, продала, потеряла... и оно спустя годы выплыло вот так, само.