Царь нигилистов 5 (СИ)

«Что ж! — подумал он. — Не всё коту лавры да фанфары».
  
Глава 3
 
— Дамы и господа, — сказал он. — Вы может быть подумали, что меня подменили, а я тут битый час сижу и молчу. Но иногда полезно и помолчать, чтобы услышать. Я вас услышал.
Спасибо за откровенность, спасибо, что высказались, а не отсиделись в своих имениях. Да, у меня бессословная конституция, но это не означает конец дворянства. Элиту невозможно уничтожить, как и общественное неравенство. Но это не должно быть неравенство в правах. Неравенство в талантах, образовании и собственности никуда не исчезнет. И дворянство ещё долго будет ведущим сословием: самым образованным, самым воспитанным и состоятельным. Просто оно не должно замыкаться в себе. И не должно плестись в хвосте у времени, тем более идти против него.
Скоро рабства не останется нигде, разве что среди диких племён Африки и Нового Света. И мешать этому всё равно что пытаться бороться с ураганом в океане. Время беспощадно и сметет любого, вставшего у него на пути.
Здесь прозвучало, что в случае освобождения миллион войска не удержит крестьян от неистовства. Это почти правда. За одной деталью. Миллион войска не удержит крестьян от неистовства, если не дать им свободу. И вот тогда они сметут всё. И вот тогда дворянству придёт конец. Я бы не хотел этого для дворянства. Оно ещё пригодится России: служить отечеству, просвещать, быть примером. Поднимать нашу науку и искусство до недостижимых прежде высот. И принимать в свои ряды лучших представителей иных сословий.
Спасибо за мужественное и бесстрашное изложение вашей позиции. Я всё запомнил, кроме ваших имен.
— Неплохо, — тихо сказал Строганов.
Аплодисментов Саша не сорвал, но хоть не освистали.
Последняя фраза про имена, четно говоря, была неправдой. Всё он запомнил. Только не собирался выдавать папа́.
До поезда оставалось чуть больше часа, и обед пришлось закончить на Сашиной речи.
Ему еще успели представить в кулуарах некоего Унковского — либерала и предводителя тверского дворянства.
Алексей Михайлович Унковский оказался человеком лет тридцати, гладко выбритым, гладко причесанным, но уже лысеющим. Саше он напомнил профессора Грота.
Одет был в сюртук, жилет и сорочку с неизменным модным хорватом. Без всяких лент и орденов.
Представлял Строганов. Что говорило о том, что познакомиться стоит.
Гогель пыхтел и смотрел исподлобья.
— Только недолго, Александр Александрович, — тихо сказал он. — У нас поезд.
— Державным словом вашего батюшки об освобождении крестьян Россия пробуждена к новой жизни, — начал Унковский.
— Ок, — сказал Саша. — Статью Александра Ивановича с признанием «Ты победил, Галелиянин» и прочими славословиями я читал. Будем считать, что вы её уже пересказали. К делу!
Унковский осёкся.
— Извините, — сказал Саша. — Продолжайте, я слушаю. Но без лишней отнимающей время куртуазности.
— Но это действительно поворот в истории нашего отечества, — продолжил предводитель тверского дворянства. — Но поворот опасный. Перед нами два пути: один мирный и правоверный, другой — путь насилия, борьбы и печальных последствий.
— Это верно, — кивнул Саша. — Где-то я читал, у Торквиля, кажется, что в наибольшей опасности дурные правительства оказываются тогда, когда пытаются стать лучше.
— У Торквиля, да, — кивнул Унковский.
И посмотрел на Сашу с неподдельным удивлением.
— «Когда плохие правительства пытаются исправиться», — уточнил он, — но я не говорил, что правительство плохое.
— Отступление от темы, — сказал Саша. — Вы окончили Московский университет?
— Юридический факультет.
— О! — оценил Саша. — Продолжайте!
— Всё, что я сейчас скажу, исходит из любви к государю, августейшей фамилии, престолу и отечеству.
— Нисколько не сомневаюсь, — кивнул Саша. — Я тоже умею так формулировать.
— Дело в том, что увеличением надела для крестьян и понижением повинностей в помещики будут разорены, а быт крестьян вообще не будет улучшен по той причине, что крестьянское самоуправление будет подавлено и уничтожено чиновниками. Крестьяне только тогда почувствуют быт свой улучшенным, когда они избавятся от всех обязательств пред владельцами и когда сделаются собственниками; ибо свобода личная невозможна без свободы имущественной.
 
— Так! — сказал Саша. — Первую часть я уже сегодня слышал, и она не кажется мне особенно либеральной, а со второй частью согласен. Мне тоже не нравится это отрубание хвоста по частям. Не должно быть никакого временно обязанного состояния.
— В обязательных отношениях между лично свободными крестьянами и помещиками, лишенными участия в управлении народом, лежат зародыши опасной борьбы сословий, — продолжил Унковский.
— Да, — кивнул Саша, — я тоже жду крестьянских бунтов. Но не папа́ создаёт подобные ситуации, а ваши коллеги, которые не хотят до последнего отпускать своих рабов, ибо кто же тогда будет клубнику пропалывать.
Унковский вздохнул.
— Нужно даровать крестьянам полную свободу, с наделением их землею в собственность, посредством немедленного выкупа, по цене и на условиях не разорительных для помещиков.
— Звучит отлично, — сказал Саша. — А у крестьян есть деньги на немедленный выкуп, если их нет даже у помещиков?
— Выкупные платежи должно взять на себя государство.
«Ну, конечно! — подумал Саша. — Все мы рады запустить лапу в казну».
Но вслух выразился политкорректнее:
— Государственный бюджет — тоже не бездонная бочка, особенно после Крымской войны.
— Можно разложить это бремя на все сословия. Например, в виде особого налога.
— Можно, но не все будут довольны.
— Александр Александрович! — вмешался Гогель, — Нам пора идти, иначе мы опоздаем.
— Хорошо, — кивнул Саша. — Пойдёмте, Алексей Михайлович! Если вы, конечно, не против проехаться до Николаевского вокзала в компании графа Строганова, генерала Гогеля и меня.
— Ну, что вы! Сочту за честь.
И разговор продолжился в карете.
— Все не могут быть довольны, — сказал Унковский. — но эмансипация — только начало. Быт сословий не может быть улучшен без преобразования существующего порядка администрации, полиции и суда… — заметил Алексей Михайлович.
— А без эффемизмов? — попросил Саша.
— Нужно учредить независимую судебную власть, то есть суд присяжных, и судебные учреждения, независимые от административной власти, со введением гласного и словесного судопроизводства.
— Судебная реформа будет. Подождите.
— Вы уверены, Ваше Высочество?
— Абсолютно. Лет через 5–7.
— Долго ждать.
— Не всё сразу, Алексей Михайлович. Это слишком серьезно, чтобы учредить одним указом.
— Да, Ваше Высочество — это работа не для одного человека. Поэтому нужно образовать хозяйственно-распорядительное управление, общее для всех сословий, основанное на выборном начале.
— Алексей Михайлович, называйте вещи своими имени. Я вас точно никуда не сошлю. А вот папа́ не готов к парламенту. Мне ли не знать! Буду писать вам письма, если окажетесь на гауптвахте. Если, конечно, не в соседней камере. Ну, тогда будем перестукиваться.
Унковский усмехнулся.
— Мы ничего противозаконного не делаем.
— В нашей стране это не всегда спасает, — возразил Саша.
— К сожалению, да, — согласился Унковский. — И последнее. Надо дать возможность обществу путем печатной гласности доводить до сведения верховной власти недостатки и злоупотребления местного управления.
— Почему же только местного? — поинтересовался Саша. — Свобода слова — так свобода слова! Я-то подписываюсь под этим, Алексей Михайлович. Только папа́, к сожалению, не подпишется.
Они уже подъезжали к вокзалу.
— Я хотел бы пересказать вашу программу государю в качестве мнения части дворянства, — сказал Саша. — Я могу на вас ссылаться?
— Да, конечно.
— Тогда до встречи в Алексеевском равелине.
— Не думаю, что настолько…