Царь нигилистов 5 (СИ)

Женя перевела глаза на гувернантку и заявила.
— Елезавета Андреевна, я тоже хочу изучать физику.
Если бы Толстая не была графиней, она бы, наверное, всплеснула руками.
— Ваше Высочество! — воскликнула она. — Вы хотите стать эманципе? Над вами будут все смеяться!
— Мама́ учили физике, — возразила Женя.
А Саша подумал, что со способностями батюшки и бешеным характером матушки из Женки, может, и выйдет толк. А потом ее можно загнать на физмат универа, а принцесса Богарне на физмате — это отличный пиар идеи женского образования.
— Смеяться не будут, — сказал Саша. — Я не позволю.
И перевел взгляд на Бориса Семеновича.
— Возьмете ученицу?
Академик вздохнул.
— Если вы настаиваете…
— Будет двоечницей — прогоните.
— Обязательно, — усмехнулся Якоби.
— У тебя был замечательный папа́, Жень, — сказал Саша. — Как жаль, что я его не застал. Мы бы горы свернули!
— Немного застал, — возразила Женя. — Тебе было семь лет, когда он умер.
— Совсем его не помню. И был слишком глуп, чтобы оценить.
В тот же вечер Саша списался с Мамонтовым.
'Сегодня смотрел завод моего дяди герцога Лейхтенбергского. Честно говоря, возлагал на него надежды как на возможное место для телефонной станции. Но он распродан по частям, и гальванические батареи отошли новым владельцам. Остался никому не нужный лом.
Помещение занято складами сухопутной таможни. Ведомство казённое, и я попробую выпросить комнатку у отца, но не уверен, что вообще стоит связываться с казённым имуществом.
Зато у меня возникла идея перейти с дорогой энергии батарей на энергию генераторов и построить электростанцию для питания и телефонов, и, возможно, освещения города.
Борис Семенович Якоби рассказал мне о трубках Гейслера, которые светятся при пропускании через них тока. Думаю, их можно усовершенствовать, чтобы они давали больше света. Будем экспериментировать'.
После отъезда Гримма Яков Карлович Грот воспрянул духом и начал возрождать свои порядки.
Выразилось это в возвращении ежедневного русского чтения, которое Гримм полностью заменил чтением на иностранных языках.
Начали с «Одиссеи» в переводе Жуковского, и это было тяжёлым испытанием. Гекзаметр убаюкивал так, что Саша начал клевать носом.
— Александр Александрович! — окликнул Грот.
И Саша проснулся.
— Извините Яков Карлович, — сказал он. — Но для меня это очень медленно. Можно, я сам прочитаю, а потом сдам какой-нибудь зачет.
— Хорошо, — согласился Грот с интонацией, не сулившей ничего хорошего.
На следующее утро Саша честно взялся читать сам, и понял, насколько опрометчиво поступил. Печатный текст усыплял ничуть не меньше. Тот факт, что Саша в общих чертах знал содержание, спасал мало, ибо в именах второстепенных персонажей и их родственных связях было совершенно нереально разобраться.
Например, Саша положительно не помнил, кто такие Эгист и Атрей. Википедию мне, Википедию!
За неимением последней, он стал выписывать незнакомые имена, чтобы потом предъявить Гроту в качестве доказательства прочтения и заодно спросить, кто это.
Метод сработал, и персонально для Саши скучное чтение было заменено периодическими экскурсами в древнегреческую мифологию.
Что было явно полезнее для расширения эрудиции.
Саша вообще недолюбливал аудиокниги. Слушать и больше ничего не делать всегда казалось ему недопустимой потерей времени. А прослушивание за рулем грозило утратой контакта с дорогой и представлялось безответственным.
«Одиссеей» дело не ограничилось. За ней в плане стояли «Записки охотника», от которых Саша отбоярился, сказал, что недавно перечитывал.
Но после Тургенева его с Володькой ждало нечто худшее. А именно Яков Карлович притащил свежеизданный перевод с малороссийского «Украинских народных рассказов» некоего Марко Вовчока. Перевод был Тургенева, но это не спасало текст, посвященный тяжелой доле украинских крестьян, а более крестьянок.
Герои, а пуще героини, много занимались альтруизмом и тяжелой работой, а в пролитых ими слезах можно было утонуть.
 
Бедный Володька, слушая, тоже зашмыгал носом.
Сашу не трогало совсем.
Больше вечера он не выдержал и тоже выпросил себе право на самостоятельное чтение. Надо заметить, что прочитал он их несколько быстрее «Одиссеи». Его умиляло бережное отношение переводчика к оригиналу. Народные поговорки Иван Сергеевич дублировал в скобочках на украинском: «нехай над обома земля пером», «нехай ему легко лежати, землю держати» или « Люде́й не було́ там, — сами пани́».
«Пишущий эти строки поставил себе задачей — соблюсти в своем переводе чистоту и правильность родного языка и в то же время сохранить, по возможности, ту особую, наивную прелесть и поэтическую грацию, которою исполнены „Народные рассказы“», — признавался сам Тургенев в предисловии переводчика.
Проэкзаменовав, Грот спросил мнение ученика о прочитанном.
— Местами мило, но для меня слишком сентиментально, — признался Саша.
— Александр Александрович, вас совсем не трогает? — удивленно спросил Грот.
— Почти, — сказал Саша. — По крайней мере, не до слёз.
Вообще, человеку двадцать первого века много надо, чтобы его разжалобить. Если поэзия после Холокоста ещё возможна, сентиментализм точно невозможен. И Марко Вовчок невозможен после дневника Анны Франк.
Саша подумал, что, наверное, кажется бесчувственным сухарём местному населению.
— Ну, почему! — воскликнул Грот. — Вы же вовсе не так холодны. Мне рассказывали, как вы спасали котёнка в Твери.
— Киссинджер живой и сам хотел спастись. Если бы он не стащил рыбин на кухне, мы бы его и не нашли.
Грот слушал с интересом.
— Есть притча про Будду, — продолжил Саша. — Шел он по полю со своими учениками и увидел крестьянина, у которого вол упал в яму. Крестьянин спустился в яму и всеми силами пытался вытащить вола, но ничего у него не получалось. Будда велел ученикам помочь крестьянину. Они спрыгнули в яму и помогли крестьянину вытащить животное. Пошли они дальше. И видят: сидит на краю ямы человек и горько плачет. А в яме его вол. Будда посмотрел на него и, не говоря ни слова, прошел мимо. «Почему же ты в этот раз не приказал помочь?» — спросили ученики. «Чему помочь? — удивился Будда. — Плакать?» Понимаете, Яков Карлович, я не вижу смысла помогать плакать.
— Где вы это вычитали? — спросил Грот.
— Не помню, — пожал плечами Саша. — Может быть, видел во сне.
Он на минуту задумался.
— Всё-таки надо признать, что один рассказ меня зацепил, — сказал Саша. — Там, где героиня со странным именем поит своего ребёнка настоем маковых головок на молоке. И её дочка умирает.
— Горпина? — оживился Грот.
— Да.
— Это украинская и польская форма имени Агриппина, — просветил Яков Карлович. — Да, очень трагическая история.
Саша смутно припомнил что-то такое у Генрика Сенкевича. Кажется, какую-то ведьму так звали.
— Дело не в этом, — сказал он. — А в том, что опасность опиума известна даже в украинских деревнях, и тем не менее лауданум всё равно в каждой аптеке. Антикрепостнический пафос рассказа понятен, но это же самоочевидно, что один человек не может владеть другим. И неважно добр пан или зол и гонит на работу мать больного ребёнка. Дело не в конкретном пане, а в системе отношений, которая делает возможным смотреть на человека, как на расходный материал. Отмена крепостного права много проблем решит, но не проблемы работающих матерей, у которых болеют дети, которым надо дать снотворное, чтобы не кричали ночью. Думаю, и в городах таких случаев не меньше, среди наёмных работников, которые вроде бы свободны. Тем более, что спиртовая настойка опиума опаснее молочной. Хотя от дозы зависит, наверное.
— И что эту проблему решит?
— Нормальная государственная система здравоохранения, — сказал Саша. — Но нам до этого, как до неба. И соцпакет.