Лягушка Басё
Сама даже не смотрит на меня, только на Фандорина. Не то чтобы я из-за этого расстроился.
- Вы позволите приступить к допросу, господин Бразинский? – сказал мой помощник, вероятно, желая оказать мне уважение, но лучше бы он этого не делал.
Я махнул рукой, с одной стороны как бы давая ему позволение, а с другой – как бы показывая мадам Горалик, что я тут не очень при чем.
- В каких отношениях вы были с покойным супругом? – начал он тогда допрос.
Она скривила свое гладкое лицо.
- В каких отношениях вы были бы со старым шелудивым козлом, за которого вас не спрашивая выдали замуж восемнадцатилетней козочкой?
- Право, не знаю. Отвечайте за себя.
- Хорошо. Я отвечу. То самое, что лежит вон там, под простыней… - Мадам Горалик показала на мертвое тело. - …потрясло мошной и купило меня у папы с мамой, как овечку на убой, потому что мы были бедные, а он – ого-го, сам Либер Горалик. Папу с мамой я не виню, им надо было думать про выдать замуж семь других дочерей, не таких красивых, как я. Меня принесли во всесожжение и не спросили. Но себя тогдашнюю, плаксу бесхребетную, я ненавижу. Зубы и когти у меня потом выросли. А не выросли бы, я бы давно в нашей гнилой речке Мухавец утопилась, туда мне была бы и дорога.
- Итак, вы ненавидели п-покойного?
- А то вам мои доброжелатели про это не рассказали, - фыркнула Лея. - Что вы глаза прячете, старый сплетник?
(Это она мне).
- Вы на меня не отвлекайтесь, мадам Горалик, - кротко молвил я. - Считайте, что меня тут нету.
- Что вы есть, что вас нету, разница небольшая, - сказала эта грубая женщина. - Эраст Петрович, вы ведь знаете про завещание, которое составил скотина Либер? После такого завещания он – последний человек на свете, которого я проткнула бы деревянным аршином или чем там его проткнули. Я что, похожа на дуру? Скажите лучше: после того, как вы уже докажете, что Либера угрохал мой пасынок, желая лишить меня наследства, завещание можно будет оспорить?
- То есть вы абсолютно уверены, что убийца – Кальман Г-Горалик?
- А кто еще? – изумилась Лея. - Если бы Либер помер от пьянства и обжорства, как я всегда надеялась, я получила бы две трети всего имущества: треть как вдова и еще треть как опекунша Нетаночки, до ее замужества, которого никогда не будет, потому что никто не возьмет замуж хромоножку кроме охотника за приданым, а я такому негодяю свою кровиночку никогда не отдам. Но поскольку Либер убит, всё достанется ублюдку Кальману – и моя часть, и опекунство над сестрой! Бегемот теперь будет король королем, а я нищая!
- Мне сказали, что покойный проводил здесь, в торговом зале, каждую ночь, - продолжил Фандорин. - Вы когда-нибудь сюда спускались в ночное время?
- Если бы и спустилась, дальше двери не попала бы. Муж всегда запирался, чтобы никто не мешал ему пьянствовать. И обратите внимание: дверь с нашей стороны закрывается на засов, а с той стороны – на ключ. Бегемот мог запросто сделать слепок. Вы понимаете, к чему я?
На этот вопрос мой помощник не ответил.
- Благодарю. Для первого допроса д-достаточно. Можете вернуться к себе, но из дома не отлучайтесь. Вы нам снова понадобитесь.
Лея Горалик подошла к накрытому тканью мертвецу. Постояла над ним, качая головой, словно не верила, что Либер наконец отдал Б-гу душу. Даже наклонилась и потрогала тело, словно желала убедиться. Спасибо не плюнула. Надеюсь, что моя жена - дай мне Б-г помереть раньше ее - расстроится хоть немножко больше, когда я отправлюсь на тот свет. (Не чтоб я очень туда торопился).
Фандорин сказал, что теперь надо поговорить с Кальманом Гораликом. Я крикнул Ханану, который топтался снаружи и, конечно, подслушивал: «Зовите следующего подозреваемого, сами слышали кого!».
Пока Ханан ходил вверх-вниз по лестнице, Фандорин осматривал через лупу замочную скважину на правой двери и засов на левой. Сказал «Так-так», а что «так-так», не объяснил. Ну и не надо.
- Почему она называет молодого Горалика «бегемотом»? – спрашивает.
- Потому что он похож на бегемота.
Справа из-за двери донесся скрип – это жалобно стонали ступени.
- А вот и он топает, - сказал я. - В Кальмане чуть не десять пудов веса.
И вошел Кальман Горалик, в блузе и с бантом на шее, кудри из-под ермулке свисают до плеч. Сразу видно – художник.
Лично я из художников больше всего Рубенса люблю. Вы знаете, что он был еврей, настоящая фамилия Рубис? Так вот Кальман Горалик был брюхастый, будто рубенсовская баба на пятнадцатом месяце беременности.
Вошел, замер, увидев накрытое тело. Весь затрясся. Я подумал: это он от горя или от страха? Кто ты, толстяк: без пяти минут мильонщик или без пяти минут каторжник?
- Ребе Арон, видите, какое у меня несчастье, - пожаловался Кальман. - Дорогой папаша приказал долго жить. Это он там лежит, под простыней? Я боюсь посмотреть, но скажите, сложены ли у покойного руки на груди, как положено хорошему еврею?
- У него из груди торчит деревянный аршин, если вы не знали, - ответил я. - И останется торчать, пока мы с моим помощником мосье Фандориным не разоблачим убийцу.
Молодой Горалик поцокал языком.
- По крайней мере нужно поставить свечи у изголовья и почитать псалмы из книги «Тегилúм». Книга вот она, я уже сделал закладочку в нужном месте. Свечи я тоже зажгу, я ведь скорбящий родственник, онени́м, Галаха освобождает меня от большинства субботних запретов. Но свечи поставьте вы сами, я ужасно боюсь покойников.
Я понял, что если Кальман убийца, то признаваться он не собирается. И, коли уж говорить начистоту, у меня никак не получалось представить, что этот рыхлый толстяк, трясущийся, как заливная рыба, протыкает своего родителя деревяшкой с железным наконечником.
Я покосился на Фандорина. Тот слегка кивнул.
- Сначала мой помощник мсье Фандорин задаст вам вопросы. Скорбеть будете после, - говорю. - Молитва не коза, далеко не убежит. И молиться вам надо пока что не о папаше, а о себе, потому что ваше положение смотрится не очень чтобы хорошо себе. Вся выгода от случившейся неприятности ваша, а это подозрительно.
Я очень грозно это сказал, и Кальман задрожал еще пуще.
- Я знаю, эта гадина, моя мачеха, у вас уже побывала! Она отравила вас своим ядом! А ведь всему Брест-Литовску известно, что она ненавидела папочку и желала ему смерти! Потому он, министерская голова, и составил такое завещание! Но даже оно его не уберегло! Ах я, несчастный сирота! За что мне такое горе?
И всхлипнул.
- Господин Горалик, - спросил его Фандорин, - вы ведь скульптор?
- И что? Это доказывает мою вину? – вскинулся Кальман. - Послушайте, сударь, по вам видно, что вы культурный человек, не то что наши евреи, для которых художник – это безбожный апикойрес, способный на любое непотребство. Да, я художник, но такой, какого среди евреев еще не бывало! Я тройной новатор! Я изобрел новое направление в искусстве! Еврейский религиозный пластический импрессионизм!
- Что это такое? – заинтересовался мой Ватсон.
- Я был в Париже, обошел все художественные салоны. Импрессионистов там пруд пруди, но они а) неевреи, б) атеисты и в) занимаются только живописью. Как только минует траур и я разберусь в скучных наследственных делах, я отвезу свои работы в Париж, я сниму самый лучший зал! Мои импрессионистские скульптуры хасидов в лапсердаках и штраймлах откроют миру волшебство наших штетлей, красоту еврейского мира! Выставка, которую я готовлю, произведет взрыв в искусстве!
Мне вспомнилась поговорка «Широко шагал – штаны порвал». Станут в Париже любоваться на наших евреев, а то там не на что посмотреть. И видели бы вы уродов, которых лепил Кальманчик! Что они могут произвести, так это взрыв антисемитизма и еврейский погром. Но я ничего не сказал, а Фандорин про скульптуры не спросил.
- Хорошо. Пока достаточно, - сказал он. - Вернитесь к себе. Скоро мы вас снова вызовем.