От выстрела до выстрела (СИ)

Добравшись обратно на Васильевский остров, Пётр, недовольный собой, не хотел подниматься в квартиру и стоял у парадной, глядя на промозглую улицу и промокая медленно под изморосью, повисшей между тёмной землёй и низким одутловатым небом. Влага облепила его зелёную студенческую фуражку, сюртук с золотыми пуговицами, окропила сапоги, осела росой на козырьке. Неизвестно, как долго бы ещё он стоял, если бы не показался брат. Тот наверняка опять засиделся с какими-нибудь своими приятелями-болтунами, любителями посредственной философии, высокопарных стишков, дешевой выпивки и не менее дешёвых девиц, возникающих из ниоткуда там, где их согласны угостить. Сам Саша, к счастью, не пил, но в обществе более развязных людей мог загуляться.
  
— Что это ты тут? — увидев старшего брата, Александр остановился, поравнявшись с ним. Пётр пожал плечами, ничего не ответив. — С отцом, что ли, повздорил?
— Нет, с отцом всё хорошо.
— Тогда почему не идёшь домой?
— Стыдно ему в глаза смотреть.
Саша удивился. Зная брата, он даже близко предположить не мог, что тот такого совершил, чтоб ему сделалось стыдно перед отцом! Получил двойку?
— Из-за чего?
Пётр одним резким движением откинул сюртук и показал револьвер, заткнутый за пояс. У Саши в мыслях успела пронестись целая детективная история с убийством, погоней, угрозой ссылки, но, благо, старший брат объяснил:
— Из меня плохой стрелок. Ужасный. Не могу попасть в мишень! Никак не могу!
Облегчение заставило Сашу пропустить мимо ушей эти казавшиеся смешными сетования:
— Ты всё-таки нашёл оружие!
— Да, купил две недели назад, — Пётр задумчиво оглядел дома улицы, — на удивление легко можно достать оружие, Саша. Это как-то… странно. Ты не находишь?
— Почему? Если мы можем купить галстук, мыло, конфеты, всякую всячину, отчего же не должны мочь купить револьвер? Чем он хуже?
— Ты ещё спрашиваешь? Он опасен. Мылом и конфетами людей не убивают.
— Это как посмотреть. Конфеты отравить можно, а на мыле — поскользнуться и расшибиться насмерть.
— Это вероятность. А у оружия другой роли нет, кроме убийства. И его продают! — старший Столыпин достал Смит–Вессон, произведённый на немецком заводе, и взвесил в ладони: — И ладно же, когда производят оружие для своей армии — для защиты своего государства, выдают обученным военным. Но вот эту игрушку, например, делают в Америке или Германии. И продают сюда, нам…
— Петя, убери подальше.
На улице никого не было, и Пётр не стал быстро выполнять просьбу. Ещё повертел револьвер:
— Как будто бы для того, чтобы мы сами тут себя переубивали.
— Ты опять начитался политических газет?
— Отчего бы их и не читать? Весьма полезно, — он убрал, наконец, оружие. Снова застегнул сюртук.
— Зачем тебе, агроному, эти далёкие материи из мира дипломатии, императорских кабинетов и всяких парламентов?
— Чтобы иметь своё представление о том, что в мире делается. А не бегать как Вернадский с большими глазами всякий раз, когда прочтёт чью-то оригинальную мысль и слепо её примет, не взвешивая, не анализируя.
— Ты слишком серьёзно ко всему относишься.
— Спасибо, стараюсь.
Александр вздохнул, узнавая эти вечные собранность и скрупулёзность с каплей сарказма. Иногда удивляло, насколько Петя терялся при старших и женщинах, становясь робким и нерешительным, и каким остроязычным и волевым бывал с ровесниками и товарищами. Саша открыл дверь парадной:
— Идём, темно уже и холодает. И… вот ты захотел купить и купил, а если бы нельзя было? Где бы взял?
— А может и лучше бы было, если бы люди не брали всё, чего хотят. Если кто-то захочет воспользоваться не с благой целью? А так, баловства ради или преступление совершить.
— Как у Достоевского? Так Раскольников и топором обошёлся. Когда у человека в голове засело что-то, Петя, он ведь всё равно найдёт, как сделать, запрещай ему или не запрещай.
— Может, ты и прав… — задумался как обычно старший брат.
Аркадий Дмитриевич вскоре уехал, и студенты опять остались втроём с Аграфеной, под чьим присмотром они всегда были вычищены, выглажены, накормлены и обшиты. Пётр не бросал своих тайных занятий на удалённом острове, каждый раз заставляя себя терпеть всё больше накатывающую боль, до того, что она становилась привычной и он, покрываясь испариной в холодные осенние дни, переставал её чувствовать. Пули перестали пролетать мимо ствола, но в центр лететь никак не хотели. Много раз тянуло бросить, сдаться и плюнуть, признав себя негодным, но каждый раз идя в университет и уходя из него, Пётр Столыпин видел на том берегу Невы, вдали, Зимний дворец. Где-то там проводит свои дни Ольга Нейдгард, молодая и безупречная фрейлина, такая, казалась бы, близкая, но недостижимая. В голове не укладывалось, как претендовать на неё, не став достойным. Ведь она ещё не знает про ревматизм его руки, про то, что ему никогда не приходилось вступать в драки, защищать кого бы то ни было, проявлять себя по-мужски. Лучше уж, как Миша, погибнуть от пули, чем выглядеть перед ней нелепым, слабым и смешным. Как показать себя в выгодном свете? Он отлично держался в седле, к счастью, с детства у них всегда были лошади, на которых мальчишки могли ездить сколько угодно. Но где взять возможность прогарцевать перед Зимним дворцом в тот момент, когда оттуда будет выходить Ольга? Нет, глупости в голову лезут. Красоваться и хвастаться — не дело настоящих мужчин.
Молодой человек дал себе зарок, что если не попадёт в цель — самую середину мишени — до зимних каникул, то откажется от своего замысла. Сдастся. А если попадёт, то в тот же день пойдёт разыскивать Шаховского, чтобы вызвать его на дуэль. Погибнет — не страшно, выиграет — отправится свататься к Борису Александровичу. Именно в такой очерёдности всё должно произойти, и никак иначе.
Но в ноябре планы попали под угрозу срыва. Либерально настроенные студенты устраивали сходки для своих «разговоров», обсуждали запрещённую литературу, критиковали власть, возмущались строгостью нового императора Александра III, оказавшегося совсем не таким, как убитый народовольцами Александр II. Цензура усиливалась, права университетов урезались, рассматривался университетский устав с более высокими требованиями. Всё это злило молодёжь, вызывало её негодование. Им хотелось свобод: чтобы говорить не боясь, без нужды думать и следить за словами, поступать, как хочется, оказывать влияние на жизнь государства. «В итоге, — рассуждал Пётр, — им просто хочется иметь власть и решать всё по-своему, но власть нынешнюю они осуждают именно за это: за то, что она у тех, других, и за то, что те, другие, решают всё по собственному почину. О компромиссе никто и мыслить не пытается». На очередную такую сходку нагрянула полиция, разогнала «вольнодумцев», а некоторых арестовала. Среди последних был и Володя Вернадский, которому повезло вскоре быть отпущенному и не отчисленному только благодаря своей успеваемости и отменным способностям в учёбе.
За студентами стали наблюдать, усилился инспекторский контроль, и разъезжать куда-то с револьвером сделалось на время невозможным. Пётр невзлюбил вдвойне все эти «кружки» с их демагогией, болтологией и псевдодеятельностью. Из-за них всё его будущее поставлено под удар! Как и все юноши двадцати лет, Петя не представлял для себя других возможностей и сильно драматизировал при ощущении неудачи.
Тем временем Нева стала замерзать и выпал снег. Нужно было искать другое место для своих экзерциций. Свободное время Столыпин употребил на поиски. Брал экипаж, уезжал на окраину города, присматривался, где не ходили люди, откуда не разносились далеко звуки. Когда подходящая точка была присмотрена, он подошёл к большому вязу и стал отколупывать пальцами кусочек коры, обозначая мишень. Проделав это, отошёл на двадцать шагов. Посмотрел. Другой свет, другая обстановка, всё другое сбивало с толку. Здесь как будто бы заново надо будет пристреливаться, начинать с начала… Нет, тут он точно не попадёт! А как же он собирался на дуэли себя вести? Пригласить Шаховского на тот самый остров? Такой умысел имелся. И всё же, там будут люди, секунданты, тоже повод разнервничаться.