От выстрела до выстрела (СИ)

Отряхиваясь от пыли, Петя спустился вниз в тот момент, когда Вера Ивановна выслушивала отчёт прислуги, что Зоя уже уложена, и отдавала в ответ распоряжение подавать ужин.
— С возвращением, — произнёс Столыпин, дождавшись, когда все договорят. Воронина обернулась к нему.
— Благодарю. Как прошёл ваш день?
— Плодотворно.
— Нашли что-то?
Петя поднял руку с книгой:
— Издание, которому почти шестьдесят лет! С автографами.
  
— О, невероятно! Поздравляю! — искренне порадовалась девушка.
— Вы уверены, что разрешите мне это забрать?
— Это ваше, принадлежащее вашей семье, я не имею права препятствовать, — перехватывая дорожную сумку из руки в руку, Вера Ивановна сняла перчатки, — мне нужно переодеться с дороги, разрешите вас покинуть ненадолго.
— Да, я тоже не откажусь почиститься, на чердаке… не очень чисто.
— У вас, кажется, не было с собой вещей, — припомнила наблюдательная Воронина, — вам не во что переодеться?
— Я не рассчитывал задержаться здесь…
— Я поищу что-нибудь в вещах батюшки и Владимира…
— О, пожалуйста, не стоит беспокойства!
— Всё в порядке. Хотя… они были значительно ниже вас. Но зато и шире раза в два. Ступайте, вам принесут!
Столыпин снова поддался её уговорам. Прислуга постучалась минут через десять, вручив ему рубашку, оказавшуюся великой, короткие брюки и сюртук, не застёгивающийся на груди. Тем не менее, его одежду забрали выстирать, и к ужину пришлось явиться в одолженном.
— Я очень смешно выгляжу? — сегодня вторым пришёл Пётр. Вера Ивановна уже восседала на своём стуле. Она улыбнулась:
— Вполне прилично.
— Вы щадите моё самолюбие.
— Нет, вам даже идёт эта невольная расхлябанность. Вы так выглядите чуть-чуть старше.
— Мужчины с возрастом разве перестают следить за собой? — пошутил Столыпин.
— Конечно, за ними ведь начинает следить жена. У неряшливой муж будет таким же, а у рачительной — аккуратный.
Они принялись есть. Вина на столе не стояло, и Петя отметил это положительно. Вино добавляет излишней… раскованности? Оно как будто намекает, что можно говорить обо всём, не таясь. А не таясь люди заходят дальше нужного.
— Ну что же, сходим всё-таки к пруду? — спросила Вера Ивановна.
— Всё-таки по темноте?
— Вы боитесь темноты? — задался несерьёзный вопрос.
— Я думал, что её боятся девушки.
— С вами спокойно, — честно признала Воронина, — знаете, Пётр Аркадьевич, вы излучаете безопасность.
— Неужели?
— Да. От вас не ждёшь никакой подлости. Ничего… чего следовало бы бояться.
Они встретились глазами и, от этого испытав крайнее смущение, Столыпин решился на прогулку, только чтобы повернуть куда-то разговор:
— Что ж, идёмте. Накиньте что-нибудь, вечером прохладно, особенно у воды.
Барский дом стоял на высоком, довольно крутом берегу пруда, к которому от него шла высокая лестница с каменными ступенями, окружённая аллеей. Пруд обычно звали Середниковским, но братья Столыпины, с отцом плававшие в детстве на лодке до двух островов — Большого и Малого, как только его не называли: и Пиратским, и Утиным, и Лермонтовским — повторяя за кем-то из слуг.
Вода мерцала внизу, меж деревьев. Укутанная в шаль Вера Ивановна задумчиво молчала, неторопливо идя возле Пети.
— Неудивительно, что гувернантки переживали, — сказал он, — тут можно и шею сломать, если поскользнуться!
— Дети о таком не переживают.
— Да, детство — прекрасная пора! Не знает тревог и горестей.
— Некоторым везёт, и у них вся жизнь такая.
— Вы таких встречали? — поинтересовался Столыпин.
— Да хотя бы мой бывший супруг. Это скорее больше связано с натурой человека. Когда оболочка довольно пустая, то испытывать хоть сколько-нибудь сильные чувства он не способен. Пустые эмоции: злость, поверхностные желания, алчность. Но горе или счастье? Любовь или раскаяние? Им это неведомо.
— О, вот таких и я встречал достаточно, — улыбнулся Пётр.
Лестница закончилась, они оказались внизу, в нескольких шагах от деревянной пристани с привязанной лодкой. На небе вырисовался тонкий месяц, бросавший отражение на гладь пруда.
— Такая тишина… — с наслаждением произнёс Столыпин. Где-то поквакивали лягушки и раздались хлопки крыльев пролетевшей ночной птицы. Ему вспомнилась ночь в Кисловодске, более тёплая, немного душная, совсем по-другому звучащая, пахнувшая. Как будто побывал в другом, сказочном мире. Впрочем, и данная минута казалась мистической из-за холодного голубоватого света на воде, и всей этой ситуации с поисками наследия Лермонтова.
— Так и тянет нарушить её и хотя бы бросить камушек в пруд, — засмеялась Вера Ивановна и, сходя с последней ступеньки, решила найти тот самый камушек. Но, ступив на влажную землю между лестницей и пристанью, она поехала ногой, поскальзываясь, и вскрикнула: — Ах!..
Столыпин моментально среагировал и, подхватив сползающую Воронину, приподнял и поставил обратно, на твёрдый камень.
— Всё в порядке? Вы не ушиблись?
— Нет… нет, я цела! — Вера Ивановна засмеялась, стараясь скрасить эффект от своей неуклюжести. Но смех прервался, когда она поняла, что Пётр продолжает держать её под локти, словно боясь, что она рухнет повторно. — Пётр Аркадьевич…
В ночной полутьме плохо различались лица, но глаза светлели на них, смотревшие друг на друга. Столыпин возвышался на голову над девушкой. Когда она сделала движение вверх, приподнимаясь на цыпочках, подтягиваясь, он не мог не податься ей навстречу. Склонился.
— Вера Ивановна… — между ними оставалось расстояние в одну ладонь. И Пётр, теряющий голову от красоты момента, преодолел его и коснулся губ Ворониной.
Они замерли, ощутив губами губы. Ладони Столыпина уловили пробежавшую по телу девушки дрожь. «Что я делаю⁈ Что я делаю⁈» — забилась мысль в его голове, и он, пересиливая себя, отстранился:
— Простите! Простите, Вера Ивановна…
— Петя… — прошептала она, первой осознав, что они перешагнули черту официального обращения.
— Я… я никогда прежде не целовал женщин, извините меня…
— Никогда⁈ — удивилась Воронина. — Как же так вышло?
— Не знаю. Отец говорит, что я идеалист, брат, что зануда, друзья — что нерешителен…
— Как же вы решились сейчас?
— Я не знаю. Простите…
— Ничего… ничего страшного, — привычка Веры Ивановны жизнеутверждающе подшучивать надо всем выправила ситуацию: — Я ведь тоже прежде не целовалась ни с кем, кроме мужа. И мне это никогда не нравилось.
— А сейчас? — не удержался от вопроса, испугавшись, Петя. — Тоже не понравилось?
— Сейчас? Нет, ничего такого… впрочем, я и понять не успела!
— Не успели?
— Не успела, — повторила Воронина и, договаривая несказанное глазами, посмотрела опять в упор на Столыпина. Умолкнувшие губы дрогнули, и на них стала расползаться шкодливая улыбка. Понявший, что не оскорбил своим поступком, не задел и не огорчил, Пётр тоже преобразился весельем и, расхрабрившись, склонился к девушке вновь, крепче прижав к себе и целуя смелее, дольше, пытаясь понять, как это делается, и как это лучше сделать? Чтобы ей понравилось. Тонкие женские руки, обвившие его шею, ответили, что у него всё получается.
Не сумев разомкнуться ни после третьего поцелуя, ни после четвёртого, они насилу разнялись через какое-то время, которому потеряли счёт. Столыпин почувствовал, что слишком возбуждён, и это надо прекращать.
— Вера, надо идти обратно, в дом, — прошептал он, — если прислуга решит, что мы тут слишком долго, пойдут слухи…
— Слухи всегда есть и будут.
— И всё же надо идти.
— Там ты не сможешь поцеловать меня и обнять, — заметила Вера.
— Я и не должен был, — опустил он взгляд.
Стянув шаль на груди, она силилась понять его. Любой другой мужчина постарался бы не останавливаться на этом, упрашивал о продолжении, искал возможность, а для Столыпина и этого было довольно, или даже много. Что он за человек?