От выстрела до выстрела (СИ)

— Знаешь, — посмотрела она на Прасковью, — узнать, добр ли и уживчив мужчина — это важно, но что, если и он узнает, что нрав у меня скверный, а характер — вздорный и заносчивый?
Михаил говорил ей, что она капризна, что бывает взбалмошна, ленива и возмутительно холодна. Но Михаил любил её и, несмотря на возникающие ссоры, споры и выяснения, принимал такой, какая есть.
— Ты наговариваешь на себя.
  
— Нет, Пашенька, ты не смотри, как я себя веду при государыне и вас. С молодыми людьми я совсем другая. Эгоистка.
— Отчего же?
— Всем нам известно, что, становясь женой, ты для себя жить перестаёшь. Заботишься о муже, детях, доме. Так вот я бы хотела, чтобы хоть до замужества за мной ухаживали так, будто всё для меня. Добивались.
Прасковья улыбнулась.
— Понимаю, — они увидели, что в аллее появились две другие фрейлины, заметившие их и направившиеся в их сторону. Разговор надо было заканчивать. — Но если бы на меня смотрели так, как Мишин брат на тебя смотрит, когда приходит ко дворцу, я бы давно уже дала своё согласие.
Примечания:
[1] Имеется в виду Черевин П. А., шеф жандармов, руководивший деятельностью по охране императорских персон
[2] Младшая дочь и последний ребёнок Александра Третьего и его супруги Марии Фёдоровны, родилась в 1882 году, за год до описываемых событий
  
Глава XI
 
Не собирался никогда Петя искать протекции и пользоваться ею, и сейчас, столкнувшись с необходимостью найти себе место, выяснил, насколько это накладное и затруднительное предприятие. Его покойный дед по матери, Михаил Горчаков, был наместником Царства Польского. Казалось бы, сколько это должно дать возможностей! Но все дети его выбрали жизнь заграничную, европейскую, включая мать Петра, осевшую в Швейцарии по здоровью. Дядя, Николай Михайлович, жил в Лондоне, служа в министерстве иностранных дел, тётка Софья где-то в Бадене сейчас, замужем за бароном Стаалем, тоже служащим в министерстве иностранных дел. Тётка Варвара Михайловна живёт в Польше, тётка Ольга — в Веймаре. А Пётр совершенно не хотел покидать России и жить в чуждых ему местах, он хотел нести службу здесь, в отечестве, храня ему верность и принося пользу. Материнская же родня никак с этим помочь не могла.
А что же отцовская? Бывает так, что, ища возможности в одной стороне, получаешь добровольно пришедший случай с другой. К ним в Орёл пришло письмо от барона фон Бильдерлинга. Александр Александрович был большой ценитель живописи, сам ею занимался, но, помимо прочего, поклонялся поэзии Лермонтова и собирался открыть посвящённый ему музей в Петербурге. Он обратился к Столыпиным, как к родственникам Лермонтова, в чьём бывшем имении не раз бывал знаменитый поэт — требовались экспонаты, письма, записки, какие-то личные вещи, всё, что угодно, к чему прикасался Михаил Юрьевич.
Аркадий Дмитриевич, продавший Середниково около пятнадцати лет назад, вывез оттуда всё, что мог, в Ковенскую губернию, в своё поместье Колноберже. Но огромную библиотеку полностью забрать не удалось, и бог знает сколько осталось у новых владельцев!
— Что ж, — сказал отец сыновьям, — вот вам и дело, пока прохлаждаетесь без учёбы. Езжайте и пересмотрите бумаги, поворошите сундуки, что можно отправить Александру Александровичу, — генерал посмотрел на Петра, — участвовать в таком, оказывать услуги необходимо, если хочешь быть замеченным и обзавестись чьей-то благодарностью.
— Эх, кончился отдых! — потянулся Саша.
— Праздность — источник глупости и безрассудных поступков, — заметил Петя, — так что не ной!
Братья разделили обязанности: Петя хотел вернуться в Санкт-Петербург пораньше (по понятной Аркадию Дмитриевичу причине в лице Ольги Нейдгард), поэтому взял на себя более близкое Середниково — оно было почти по пути. Саше же предназначалось ехать в Колноберже, и он двинулся в сторону Смоленска, через Брянск, чтобы оказаться на варшавской дороге.
Пётр приехал в Москву и остановился у двоюродного дяди — кузена отца, Дмитрия Аркадьевича, уже старика, выбравшего себе долю вечного холостяка. Долго живший заграницей, он переполнялся неугомонным анализом, сравнениями, критическими замечаниями и цитатами. Состоявший в Московском психологическом обществе, он увлекался и историей, и агрономией, и военным делом, и философией. Одним словом всем, что попадалось на глаза или влетало в ухо.
— Я думаю, что ты в меня пошёл, — сказал Петру он за обедом, — поэтому изучаешь агрономию. Меня она всегда волновала, всегда!
«Эдак в вас пошёл весь честной народ, — подумал студент, — ведь круг ваших интересов охватывает буквально целый мир». Но вслух ничего сказано не было, молодой человек лишь улыбнулся.
— Я сейчас работаю над одной темой — как раз по земельному вопросу. О несостоятельности русской крестьянской общины. Она явление отвратительное!
— Вы считаете?
— А то как же! России нужны хутора. Земля, берущаяся в аренду или частная собственность — по принципу иностранного фермерства. Многие меня не хотят слушать, и зря. Начнёшь с кем говорить, сразу славянофилом прикидывается: «Как можно рушить устои⁈ В этом основа русского духа!», — а на самом деле дрожит за свои имения, жадничает просто-напросто. А чего жадничать, когда заниматься землёй не умеешь? Помещики в большинстве — скоморохи недоделанные, необразованные дураки, которые не знают, что делать с тем, что им досталось. Это как держать прекрасного коня в стойле постоянно! Какой от этого толк? Согласен?
— Согласен.
— Вот! Знал, что поймёшь. Хочешь, я дам тебе почитать черновики, которые набросал?
— В другой раз, если позволите, — осторожно отказался Пётр, — я еду по делу, нам написал барон фон Бильдерлинг…
— А, вам тоже? — утерев губы салфеткой, кивнул Дмитрий Аркадьевич. — По поводу Лермонтова?
— Да.
— Я ведь был знаком с Мишей, мы с ним приятельствовали, — откинулся старик, мечтательно погружаясь в воспоминания. Это его родной старший брат был тем самым Алексеем Столыпиным, первым красавцем Петербурга, другом поэта и секундантом на лермонтовской дуэли. — Давно это как было! А иногда кажется — только вчера.
— У вас остались его письма?
— Кое-что нашлось. Я отправил барону. Хорошее дело он придумал. Мне-то оставить всю эту память некому, а музей позволит каждому, кто восхищён поэзией Миши, приоткрыть завесу тайн его личности, жизни.
Петя подумал о том далёком прошлом. И Лермонтов, и его друзья Столыпины были популярны, молоды, страстны, постоянно кружили на балах, влюблялись, сменяли женщин, стрелялись с соперниками, безобразничали, скандализировались, не гнушались экстравагантных выходок, и что же? Двое умерли молодыми, третий сидит перед ним — одинокий старик, разводящий бурную деятельность по любому поводу, хватающийся за разнообразные сферы науки, лишь бы заполнять, в отсутствии детей, жены, внуков, свои будни. Может, и он бы предпочёл последовать за своими друзьями? Древняя как мир дилемма: стоит ли быть орлом, питающимся свежим мясом, но живущим мало, или лучше быть вороном, питающимся падалью, но тянущим свой долгий-долгий век? «Неужели нет золотой середины? Либо длина, либо глубина» — подумал Пётр. Но ему для себя было ясно, что без любви и нормальной семьи жизнь человека превращается в печальное зрелище.
На следующий день он пораньше отправился в Середниково. Его подвёз словоохотливый извозчик, с которым в дороге они разговорились.
— По торговым делам едете, барин, или погостить?
— По делу, но не торговому, — без задней мысли сказал Петя, но извозчик в интонации переменился, повеселев:
— А! К хозяйке? Никак свататься?
— Свататься? — Столыпин был удивлён, так что даже подался с сидения ближе к собеседнику. — Я еду к Ивану Григорьевичу Фирсанову, что владеет имением.
— Хо-о! — протянул мужичок, время от времени поворачиваясь через плечо. — Иван Григорьевич помер года два назад, — последовало крестное знамение.