Слезы пустыни
К нам присоединилась огромная, фантастически жирная женщина, которую я сразу же узнала. Все деревенские дети ее знали. Завидев ее на улице, мы показывали на нее и говорили друг другу, что это та самая тетка, которая держит тебя во время обрезания.
— Давай я подержу девочку на коленях, — предложила она бабуле. — А ты пока поможешь тайри.
Бабуля кивнула. Толстая женщина опустилась рядом со мной, и я почувствовала, как кровать просела под ее весом. Она похлопала себя по коленям, улыбнулась мне и усадила к себе. Я поняла, что бегство невозможно. Меня сковали ее объятия. Она была не только чрезвычайно тяжелой, но и очень сильной. Тайри повернулась ко мне с бритвой в руке, и я увидела, как побледнела мать.
Она взглянула на бабулю:
— Я тебе не нужна… пойду помогать с угощением.
Бабушка кивнула, и мама, быстро поцеловав меня в макушку, ушла. Бабуля взяла из рук тайри тряпку и протянула мне:
— Положи в рот. Прикуси посильнее. И помни, ты не должна кричать или плакать — это позорно. Храбрись.
Я сделала, как велела бабуля. Часть меня все еще хотела пройти через это, доказать, что я большая, сильная девочка. Я почувствовала, как толстуха раздвигает мои ноги, заставляя меня лечь на спину, пока мне не сделалась видна только крыша бабушкиной хижины. Дверь дернулась, и внутрь заглянул любопытный ребенок. Я слышала, как бабуля велела ему выйти. На секунду мой испуганный ум задался вопросом, не шалопай ли это Омер? Это было бы весьма в его духе! А затем тайри тронула меня лезвием между ног.
С первым надрезом чудовищная боль, как молния, пронзила мое тело. Такого я прежде даже отдаленно не испытывала. Я испустила душераздирающий вопль и начала лягаться и вырываться. Но ничего не вышло — огромная женщина просто навалилась на меня, зажав мои ноги в тиски. Я кричала, чтобы они остановились, но тут же услыхала, что женщины снаружи завели иллил.
— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! — вопили они.
Считалось, что это праздничное пение, но на самом деле оно предназначалось, чтобы заглушить крики.
Тайри снова начала кромсать меня, и я почувствовала, как бабуля схватила мою руку. Она сунула палец в рот и прикусила его, чтобы показать мне, что я должна кусать ткань и заткнуться. Но как только лезвие снова впилось в меня, я закричала, широко раскрыв глаза от ужаса и боли:
— Нет! Нет! Мама! Мама! Останови их! Останови их!
Бабуля сердито прошипела мне на ухо:
— Храбрись, девочка! Ты загава! Будешь кричать, дети станут смеяться над тобой! Храбрись!
Мне было плевать на слова бабули. Насмерть перепуганному ребенку причиняли невыносимую боль взрослые, которым он безгранично доверял. Сам мир, которому он доверял. Шок от предательства был за гранью воображения. Я отчаянно пыталась сопротивляться, бежать, но огромная женщина вдавила меня в свою чудовищную массу. Я повернула голову и со всей силой и злобой впилась в нее зубами. Моей ненависти к этой женщине, заключившей меня в тюрьму боли, не было предела. Я хотела ранить ее, убить ее. Но она, похоже, даже не замечала, что я делаю.
Я почувствовала, как хлынула теплая кровь, когда тайри снова приступила ко мне, впиваясь лезвием все глубже и глубже. Ртом, набитым жирной женской плотью, я кричала не переставая, горячие слезы текли по моему лицу, но меня резали, резали, резали, и это продолжалось, продолжалось, продолжалось.
Тайри наклонилась в последний раз, что-то ухватила, подсекла, скрутила и бросила в миску на полу. Боль была настолько невыносимой, что захватила меня с головой, доводя до грани безумия. Мне казалось, что я умираю, но даже смерть я предпочла бы тому, что я испытывала сейчас. В полубессознательном состоянии я услышала свой собственный жалкий скулеж.
Наконец тайри выпрямилась. Руки ее были в крови. Она повернулась к бабуле:
— Почти готово, — объявила она.
— Алхамду лиллах — хвала Господу, — ответила бабуля.
— Алхамду лиллах, — подтвердила тайри. — Кипяток есть?
Бабуля потянулась за миской, стоявшей на огне. При этом она встретилась со мной глазами и нахмурилась, в отчаянии качая головой, — как будто это я сделала что-то не так. Как будто это я сделала что-то не так.
Тайри приготовила иголку и суровую нить. Когда она обернулась ко мне, я почувствовала, что ухожу в какой-то внутренний мир, где боль и ужас того, что будет дальше, мне уже не страшны.
Она принялась зашивать меня. Я слышала тошнотворный звук, с которым нитку протягивали через мою живую плоть. С каждым рывком иглы я чувствовала пронзающую боль, но я находилась сейчас там, где была изолирована от физических страданий. Я знала, что где-то глубоко в моей утраченной женственности было горящее сердце чудовищной боли, но разум я отправила туда, где его нельзя было ранить.
К тому времени, когда тайри закончила, я была полностью зашита. Оставалось только крошечное отверстие. Все остальное исчезло. Я была в полубреду. Я едва заметила, как бабуля подошла к двери хижины и объявила, что дело сделано — я обрезана.
Снаружи раздались приветственные крики, и женщины опять завели иллил:
— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй!
Пока моя семья и друзья праздновали, я отчаянно рыдала. Только сейчас мать пришла проведать меня. Она присела на кровать и пыталась успокоить меня, поглаживая по волосам и шепча слова утешения. Но слезы на ее глазах не могли отменить того, что она оставила меня во власти бабули и женщин, делавших обрезание. Она сказала, что сварила голубиный суп, крепкий бульон, который поможет мне выздороветь.
— Каждый день, Ратиби, я буду убивать двух голубей для тебя, — обещала мне мать. — Каждый день. Суп поможет тебе встать на ноги.
Бабуля и тайри сделали все возможное, чтобы обработать мои раны. Бабуля собрала какие-то стручки и самые свежие листья дерева бирги, выварила листья и вымыла меня теплой водой. Сухие стручки она растерла в порошок, смешала его с маслом и приготовила снадобье, которым смазала мою окровавленную плоть. Тайри взяла несколько капсул с антибиотиками, разломила их пополам и посыпала раны, а потом припудрила их детской присыпкой и перевязала мне пах подготовленными заранее лоскутами. Когда она закончила, на мне было что-то, похожее на большой подгузник. Затем они с бабушкой взяли толстую веревку и обвязали ею мои бедра так, чтобы те плотно сомкнулись. Я больше никоим образом не могла двигаться, даже если бы захотела. Бабуля предупредила меня, что мне предстоит оставаться в таком виде две недели, чтобы раны успели зажить.
Бабуля и тайри ушли, чтобы присоединиться к празднующим. Наконец я осталась в хижине одна. Я провалилась в мучительный, беспокойный сон, не понимая, за что, ради всего святого, они сделали это со мной. Бабуля предупреждала меня, что если я пойду в школу необрезанной, девочки поднимут меня на смех. «О, у тебя все еще эти штуки? Эти большие куски?» — станут они дразнить меня. Но с чего бы? Почему бы они стали говорить такие вещи? Разве мы родились какими-то неправильными? Настолько неправильными, что это делало необходимыми истязания, которым нас подвергали?
День за днем я лежала на кровати, не в состоянии передвигаться, не говоря уже о том, чтобы выйти на улицу и поиграть с другими детьми. Всякий раз, когда мне нужно было пописать, я испытывала страшную боль и мне требовалась помощь матери. В первый раз я не могла должным образом присесть из-за боли и веревок, так что матери пришлось держать меня, когда я попыталась помочиться, привстав. Только начав, я почувствовала такое жжение между ног, что у меня потемнело в глазах.
— Я не могу, — закричала я, держась за маму и вздрагивая от боли. — Мне там так режет!
Опираясь на мать, я проковыляла назад в хижину. Время от времени кто-нибудь заходил проведать меня. Дети сидели со мной и рассказывали о своих приключениях, что немного подбадривало меня. Но взрослые просто хотели поздравить меня с обрезанием — будто это было что-то, чем можно гордиться.
— Ах, умная девочка, храбрая девочка, — говорили они мне. — Вот тебе подарочек.