Крепостная (СИ)

Чаевничали в доме часто и обильно. Под настроение Домны на стол выносили самовар. Чаще она велела приносить каждый раз в новой кружке, но были моменты, когда ей самой хотелось доливать кипятку из пузатого, фырчащего все еще «домочадца». В такие дни за стол усаживали и меня.
В остальное время я завтракала, обедала и ужинала в кухне, где в первый день сперла пироги. Пухлая, сдобная и белая, как тесто, Нюрка ставила на длинный стол железные миски с кашей или щами из кислой капусты, нарезала явно старый, уже крошащийся, отдающий кислым хлеб и отстранялась. Только если на обед оказывался дома Фирс, Нюра зацветала алым цветом и просила его принести на стол самовар.
  
С Фирсом мы пили густой, разливающий по кухне аромат Иван-чая и зверобоя напиток. В самые хорошие дни Анна, которую все, кроме меня, звали только Нюркой, выставляла на общий стол подсохшие, наверное, хранимые для Фирса, который не смог зайти раньше, уголочки от пирогов.
Хозяева углы не ели. Зная это, Нюра не укладывала в них начинку, но сочный мясной или рыбный дух с бульоном пробирался туда, делая выпечку ароматной и словно обретшей душу.
На кухне кормили меня, Глашу, Фирса и еще пару девок из тех, что убирались в доме. Остальные жили и столовались в своих домах. Нюра и мы с Глашей оказались сиротами, воспитанными здесь, при доме хозяев. Нюра терлась на кухне с некой почившей уже бабой Маней, а меня выбрала себе Домна, потому что показалась милее Глаши.
Глаша рассказывала мне эти детали, вовсе не рефлексируя, словно ей было и не обидно вовсе. Мы сидели под навесом конюшни. Глаша срезала с репы тонкие, почти прозрачные слайсы и кидала в рот, шумно хрустела и резала снова.
— Живот не заболит: на ночь есть? – поинтересовалась я, всматриваясь в закат, которого мы не видели вот уже несколько дней: облака затягивали все небо от горизонта до горизонта.
— Не заболит. Так хоть урчать поменьше будет. Нюрка опять мне кашу пересолила. Я и половины не выхлебала, - Глаша наклонила голову и посмотрела в сторону кухни, где Нюра только вышла с ведром, чтобы выплеснуть из него воду под куст сирени.
— И чего вы не поделили? Вроде все живем не как хотим, - не подумав, выпалила я.
— Долго еще эта твоя забывость-то пробудет? Порой кажется, будто и не ты это вовсе, а какая другая девка, - Глаша перестала жевать и уставилась на меня.
— Кто знает, Глаш? Может, и навсегда! Я вот знаешь, что думаю… надо нам в город сходить. Можно ведь?
— Какого лешего ты в городе-то забыла. И кого там глядеть? В штабе чичас одни старые усачи, а на рынок только по субботам. Можно ишшо в церкву напроситься! – последнее Глаша произнесла с воодушевлением.
— А ты любишь туда ходить? Красивая она?
— Отец Митрий хороший, иногда петушки-ии на па-а-алочках раздает, - мечтательно протянула Глаша, потянула в рот очередной кружок репы и, когда очнулась, отбросила недоеденный корнеплод, словно тот обманул появившейся во рту вкус сладости.
— А сколько нам лет, Глань? – стараясь не смотреть ей в глаза, спросила я.
— Мне уж осьмнацать, а ты маленько помладше. В тот год, говорят, много померло от болезни. Мальчишек осталось голов восемь…
— Голов? Они что, скот? – уточнила я.
— А как ишшо-то сказать? Штук?- Глаша хмыкнула, словно я в очередной раз сказала какую-то глупость.
— Человек. Говорят: «человек восемь»!
— Да какие они ишшо человеки, ежели в рукав зипуна входють? – тут моя единственная подруга захохотала, да так заливисто, что Нюра выглянула из открытой кухни.
Она как раз готовилась разложить тесто по ситникам, чтобы до раннего утра поднялось. Хлеб пекли по субботам, с ним шли в церковь, несли его на подаяние нищим, да и на стол церковному люду.
— Завтра давай попросимся в церковь. Как напроситься-то? – решив больше не касаться темы «человеков», спросила я.
— Скажи, мол, давно не была, мол… - Глаша задумалась и почесала подбородок, - …просить у Богородицы здоровья и памяти!
— Хорошо, так и сделаю, - решила я.
Но сегодня было уже поздно говорить с Домной. Когда она уходила вечером спать, трогать ее и звать тем более не стоило.
— Вёдро завтра будут. Слышь, куры будто кашляют? – приоткрыв рот, Глаша вытянула шею в сторону загона и замерла. Она и без того была смешной со своей резкой, словно мультяшной мимикой, а сейчас, замерев и выпучив глаза, напомнила сестрицу Настеньки из сказки «Морозко».
И бабка, и родители мои тоже называли сухую погоду «вёдрами». Прожив в деревне Курганской области все свое детство, юность и часть взрослой жизни, мне казалось, что множество странных слов, ставших бы для городских преградой в общении, у меня вызывали разливающееся в груди тепло. Веяло от них домом, воскресным утром у прабабки, запахом пирогов, вынимаемых из русской печи, морозным духом, заполняющим избу с каждым открытием дверей.
Домна, как все здесь говорили, «церкву» не сильно любила. Ходила, носила хлеба, молилась дома. Угол, густо заставленный иконами, чтила, но ходить в город она будто брезговала. Я не понимала, с чем это связано, но теперь казалось, что выяснить это важнее даже, чем разведка и мое любопытство.
Наверное, я так и оставалась бы в неведеньи, кабы не очередной скандал хозяев за столом. Вернее, даже не хозяев, а Домны. Потому что супруг ее, теперь я уже была в этом уверена, совсем не скандален, не глуп, как она выставляет его, и не рассеян. Просто Домны в доме было так много, что мужчине не оставалось места здесь.
  
Глава 8
 
Разбудила меня раным-рано Глаша. Как выяснилось, сама она спала в мастерской. Была такая изба на задах, сразу за кухней. Одна большая комната, печь в центре, по стенам полки и деревянный верстак из толстенного бруса. Тут жил Фирс. Чинил всю домашнюю утварь. Когда по зиме телилась корова, тут же огораживали теленку уголок, чтоб не замерз. У окон была его лежанка — палати, тянущиеся во всю ширину избы.
А вот за печью, отгороженная занавеской, стояла кровать Глаши.
Моя единственная подруга рассказала, что сначала жила в доме барыни, как и я. Но потом комнату решили переоборудовать под гостевую из-за того, что как-то сын хозяев привез друзей, и их следовало где-то расположить.
В доме было еще одно крыло. Как поведала Глаша, там есть комната хозяйского сына и кабинет. Но вход в то крыло через гостиную. Сейчас дверь закрыта, а ключ держит у себя Домна. Раз в неделю Глаша и еще одна женщина из деревни получают ключи и идут мыть там все. А хозяйка проверяет после. Часто это занимает весь день, поскольку вылизано там должно быть, по словам барыни, «как причиндалы у кота».
— А чего там мыть, коли никто не живет? – поинтересовалась я.
— Барыня больно Петра Осипыча ждет. Сына, значит, ейного. Когда не во злобе, много про него рассказывает. Учится он в самом Петерхбурге, - последнюю фразу Глаша произнесла так, будто и сама гордилась этим фактом.
Так вот, ранним утром она подняла меня и заставила собираться быстрее обычного. Барин и барыня ни с того ни с сего решили с раннего утра уехать в Троицк по делам. А сейчас нужно было быстро накормить их и в дорогу еды положить. А мне, само собой, барыне надо было саквояж с вещами собрать, поскольку ночь следующую им ночевать придется в этом самом Троицке.
— Глаша, ты подсоби мне с одеждой. Я ведь даже не знаю, чего ей собирать-то! – после того, как я барыню одела, и мы скоро с подругой принесли с кухни на стол завтрак, потащила ее с собой в покои моей душемучительницы.
— Как чего? – важно засуетилась Глаша по спальне, открывая шкаф. Достала снизу квадратный, похожий на небольшую деревянную коробушку саквояж, на дно уложила чистую ночнушку, спальный чепец с завязками под горло, потом шерстяное платье на случай, если хозяйке придется переодеться. Туда же Глаша положила небольшой молитвослов и перчатки. Закончила она сбор «тревожного» во всех смыслах чемоданчика шляпками.
  
Оказалось, без шляпок нынешняя дама не имела права показаться в приличном обществе. Ехала Домна в очень тяжелом богатом парчовом платье темно-синего, ее любимого цвета. С собой Глаша положила платье попроще. Не в смысле красоты, а по тяжести. Лиловое, тоже щедро украшенное лентам и тесьмой с шелковым поясом.