Они принесли крылья в Арктику
Вначале все шло хорошо. Кораблю встречались лишь редкие, одиночные поля. Но после того как «Ермак» пересек 80-ю параллель, резко ухудшилась видимость. Низко нависали облака. Над поверхностью моря стлалась дымка. Волей-неволей пришлось лечь в дрейф, провести в таком положении четверо суток.
Наконец-то набухшие облака разразились дождем. Туман начал редеть. Время от времени стало возможно различать редкие разводья между полями. Дождь ускорял таяние льдов. Дрейф нес «Ермак» на северо-восток.
Когда наконец чуть проглянуло солнце и вахтенный штурман успел поймать его секстантом, была определена широта 81°.
Ледокол снова шел курсом норд, пробираясь в тумане редкими разводьями, почти ощупью, если такое выражение может быть применимо к громоздкой стальной махине.
Сорокина, Шевелева и Алексеева одолевали новые заботы: как лучше, разумнее выводить все корабли обратно? И радисты «Ермака» отправляли капитанам «Садко», «Седова» и «Малыгина» депешу за депешей: уточняли запасы угля, подробно расспрашивали о состоянии машин, котлов, корабельных корпусов, гребных винтов.
Когда до зимующих судов по счислению пройденного пути оставалось немногим более 20 миль, разводья кончились, форштевень ледокола уперся в сплошной массив торосистого льда. Пришлось форсировать его с разбегу, продвигаясь за один удар то на длину собственного корпуса, а то и на половину его. Туман впереди все густел. Неужели мы ошиблись в счислении? — вопросительно поглядывали друг на друга Сорокин, Шевелев и Алексеев.
Настало утро 28 августа — такое же хмурое, как и во все предыдущие дни. И вдруг впереди чуть развиднелось. Сквозь туманную кисею вырисовывались сначала черные клубы густого дыма, потом пароходные трубы, мачты, палубные надстройки. И стали явственно прочитываться надписи на бортах: «Садко», «Седов», «Малыгин».
Широта — 83°03' норд. Долгота 138°20 ост — зафиксировал вахтенный журнал.
«Ермак» побил рекорд свободного плавания в Ледовитом океане. Ни одно судно до него не проникало своим ходом так далеко к северу.
Бывают минуты, когда деловые суховатые люди, настроенные обычно иронически, ощущают вдруг щекотанье в носу и начинают мысленно упрекать себя в излишней сентиментальности. Так случилось с Анатолием Дмитриевичем Алексеевым на той рекордной широте в то сырое и хмурое августовское утро на мостике, где он стоял с Шевелевым и Сорокиным.
А потом все трое любовались разноцветными флагами на мачтах трех дрейфующих кораблей, слушали самодеятельный оркестр ермаковцев, грянувший на юте «Раскинулось море широко»…
Радостной была эта встреча для всех моряков. Сердечно, как старого знакомого приветствовали садковцы, седовцы и малыгющы Алексеева.
— Молодец Анатолий Дмитриевич, сдержал слово, все сделал, как весной нам обещал…
Однако пора было и в обратный путь. «Ермак» принялся окалывать корпуса трех пароходов. И тут было уточнено: у «Седова» зимним сжатием льдов настолько скручен баллер руля, что судно в сущности неуправляемо. Да и к тому же ледяная чаша, в которую врос корпус, страшно утяжеляла вес корабля. Стало очевидно, что «Седову» не удастся идти в кильватер «Ермаку», не сможет ледокол и буксировать его. Решили так: пока «Ермак» начнет выводить «Малыгина», а «Седов» останется под охраной «Садко».
Но в дальнейшем, борясь со льдом, чтобы пробить дорогу и этому пароходу, и себе, «Ермак» сломал один за другим два гребных винта: сначала левый, потом правый… Оба они не выдержали тяжелых многодневных схваток с ледяными глыбами под водой.
Итак, два гребных винта из трех вместе со своими валами канули в пучину. И спаситель бедствующих кораблей «Ермак» сам превратился в калеку. Это произошло на 82°51' северной широты.
Вскоре из Москвы в ответ на донесение Сорокина, Шевелева и Алексеева пришла радиограмма: выводите из льдов только «Садко» и «Малыгина». «Седова» оставьте в дрейфе, превратив в научную станцию.
В помощь девяти морякам-седовцам, уже проведшим во льдах почти год и решившим теперь продолжать зимовку, оставили еще шестерых бравых ребят из команды «Ермака».
С пятнадцатью моряками, которым предстояло повторить дрейф Нансена, «Ермак» распрощался долгими гудками. В сгущавшемся тумане «Седов», оставшийся теперь в одиночестве, становился виден все менее отчетливо. И вот наконец исчез совсем.
Через несколько дней, когда «Ермак» шел уже Баренцевым морем, приближаясь к Мурманску, Сорокин, Шевелев и Алексеев подписывали рапорт Центральному Комитету партии и правительству о завершении морской экспедиции — одной из самых трудных в истории Арктики.
На боевом курсе
— Все в мире относительно, друг мой… Мы с вами сейчас на действующем флоте находимся, а живем спокойно. А у Анатолия Дмитрича в Москве столько бытовых неприятностей, что и вообразить трудно…
Такую, примерно, фразу услышал я в ноябре 1941 года от Бориса Григорьевича Чухновского, когда мы случайно встретились на одном из аэродромов Северного флота. Разговор происходил в уютной, обшитой тесом землянке КП полка морских бомбардировщиков, где собеседник мой занимал должность помощника командира. Уже наступила полярная ночь, погода стояла пасмурная; хейнкели и юнкерсы редко появлялись в нашем небе. Но все же слова майора Чухновского насчет «спокойной» жизни на фронте показались мне некоторым преувеличением, тем более что сам он только что возвратился (к счастью, невредимый) после бомбового удара по кораблям противника.
И вместе с тем естественно возникло у меня любопытство: что же это за «бытовые неудобства» у нашего общего друга Алексеева, живущего на прежней своей квартире в Москве, служащего в авиации дальнего действия…
— Неудобства весьма чувствительные, — пояснил Чухновский и, достав из кармана недавно полученное от Алексеева письмо, развернул его, прочитал вслух.
Из письма явствовало, что, заехав на минуточку с подмосковного аэродрома домой, Анатолий Дмитриевич услышал телефонный звонок, взял трубку… Не успел сказать двух слов, как внезапно начался вражеский налет. Фашистская бомба, угодившая в здание напротив, развила такую взрывную волну, что в доме полярника оказались выбиты все стекла, вырваны многие рамы…
«Представляете, сколь живописно выглядел ваш покорный слуга, имея на шее этакий дощатый хомут и множество порезов на физиономии».
Прочитав эту фразу дважды, Чухновский сказал:
— А повезло Анатолию… Однако молодец, и тут, видать, не потерял хорошего настроения…
И снова полез в карман, вынул свежую газету, развернул ее, протянул мне:
— Да, кстати, почитайте последнюю «Правду» и там про Анатолия тоже кое-что…
Я прочитал… В обстоятельной статье, подписанной комиссаром полка, рассказывалось о нескольких наиболее передовых экипажах. Не один абзац был посвящен летному мастерству Героя Советского Союза полковника А. Д. Алексеева.
Неоценимым оказался опыт ветерана Арктики Чухновского для молодых пилотов боевой авиации недавно созданного Северного флота. И несомненно, полезной была авиационная эрудиция Алексеева, который за два предвоенных года, поработав летчиком-испытателем в Москве, дал путевку в жизнь многим боевым машинам.
В ту далекую суровую пору, о которой вспомнили мы сейчас, сообщения печати о боевых действиях были предельно скупы.
По условиям военной цензуры надо было сохранять в строгом секрете тактические приемы наших летчиков.
Теперь, по прошествии трех с половиной десятков лет, ограничения эти, естественно, сняты. И восстановить картину боевой работы летчика можно по первоисточникам. Тем интереснее дошедшие до нынешнего дня свидетельства о дне минувшем. И то, о чем «Правда» сообщала несколькими газетными строками, оживает на страничках алексеевского дневника, датированного 1941 годом:
«11 ноября перелетели с аэродрома К., где постоянно базируется наша часть, на аэродром Р. Погода была ясная, морозная, температура воздуха минус 15.
