Смог (СИ)
— Маменька… не мучьте меня! — Лиза страдальчески сморщилась, едва удерживая в себе слёзы. — Неужели вы предадите меня в руки этого… варвара, этого рыжего тевтонца, этого старого пидора!
— И нисколько он ещё не стар, говорю тебе! — Варвара Сергевна готова была потерять терпение, но любовь к дочери возобладала в её добром сердце. — Пятьдесят четыре года — это разве возраст для мужчины-то. Это и не возраст совсем. И ты рассуди ещё вот о чём, душа моя: не сегодня завтра, глядишь, бог-то и приберёт Пал Дмитрича. И останешься ты тогда богатой вдовой. Рассуди-ка хорошенько, дитя моё, ты же у меня умница… Ну, вставай, милая, утри слёзки и пойдём. Покажем всем этим… конезаводчикам, каковы мы!
— Ах, нет, маменька, увольте! — воскликнула Лиза, пряча лицо в ладонях своих, обхвативши тонкими пальчиками переносицу и предаваясь рыданиям. — Право, вы погибели моей желаете! И что я вам сделала, что стремитесь вы погубить жизнь мою!
— C’est pizdets! — в сердцах воскликнула Варвара Сергевна, переходя на французский, что всегда служило у ней верным признаком едва сдерживаемого раздражения. — C’est pizdets, ma fille! Ну и что хорошего будет, когда предстанешь ты перед Пал Дмитричем с распухшим и красным носом, с набрякшими веками?! Чего добьёшься ты слезами своими? Или ты думаешь век в девках сидеть? Так и будешь у своего этого… у Сашеньки по сеновалам да затонам сосать? Или ты думаешь…
— Ах, maman! — перебила Лиза. — Как можете вы! Это кто же вам сказал? А впрочем, что ж тут не знать — Груша и сказала! Значит, верно: это она намедни пряталась за тыном…
— Или ты думаешь, — отмахнулась Варвара Сергевна, — нужна ты этому рохле? Или он нам нужен? Семьдесят душ у отца его, у Запердянского…
— Забердянские они! — вспыхнула Лизонька.
— Семьдесят душ, — не слушала её мать. — Сосать у человека, чей отец панталоны не меняет по три дни и даже трости не имеет, не говоря уж о чести или деньгах! Моя ли это дочь?!
— Ах, маменька! — воскликнула Лиза, страдальчески заламывая руки. — Ведомы ль вам чувства? Ведь были же и вы молоды, и ваше сердце содрогалось в трепетной истоме при виде любезного юноши, чей только один взор проникал в душу и…
— По́лно! — перебила Варвара Сергевна, смягчаясь, но крепясь остаться суровою в непреклонности своей. — Может, оно и содрогалось, сердце-то, но губам я воли не давала и юбки по углам не задирала. И хуй в первый раз увидела уже замужней женщиной. И довольно уже слёзы лить, душа моя, вставай-ка и пойдём. Не век в лопухах сосать, пора уже в жёны-матери.
Варвара Сергевна решительно поднялась и, произнесши «Идём же, свет мой», взяла дочь под руку.
Павел Дмитриевич Верховецкий был человек известный скверностию характера своего, однако, что бы ни делал он, всё прощалось ему ввиду немалых доходов, сведомости с нужными людьми и всё той же скверности характера.
При виде Лизы, вошедшей вслед за матерью в залу, где уже сидел он в креслах с её отцом, Андреем Степановичем Хлобышевым, красное лицо Пал Дмитрича, и без того сморщенное возрастом, солнцем и обильными возлияниями, ещё больше сморщилось и действительно стало напоминать подвядшую свёклу, как и говорила давеча Лиза матушке своей.
В кабинете, где уединялись с Андреем Степановичем, успели уже они «прихлопнуть рюмашинского», да не по разу прихлопнуть, так что оба теперь обильно потели, дышали шумно и с присопом, а говорили громко и без претензии быть услышанными и понятыми.
— А вот и Лиза, доченция моя единоутробная! — возвестил Андрей Степаныч, силясь подняться из кресел, что, однако, ему удалось далеко не сразу. — Во всей прелести юных лет своих.
— Неземная! — прогудел из своего кресла Пал Дмитрич, тоже делая поползновения подняться к Лизиной ручке. — Неземная красота дочери вашей, Степан Андреич.
— Хороша ли была дорога, Павел Дмитриевич? — произнесла Лиза, стараясь не глядеть в осоловелые глазки своего почитателя и даже единым воздухом с ним не дышать и силясь быть хотя сколько-нибудь вежливою.
— К вам, Афродита! — возрокотал конезаводчик. — Квам бене диксит, как говорится у латынян… К вам все дороги хороши, несравненная!
Таки, с трудом, выбравшись из кресел, неверным шагом приблизился он к Лизе, распространяя вокруг дыхание крепкой вишнёвой наливки, в коих была Варвара Сергевна большая мастерица. Не замечая Лизиной гримаски, припал к ручке её и долго не желал отлепиться, отчего едва не сделалось ей дурно.
— Мёд! — воскликнул, отлепившись. — Мёд и амбра небесная!
— Доченция моя единоутробная! — провозгласил Андрей Степаныч. — Порода! Хлобышевы, мать их ети!
Пал Дмитрич между тем припал к ручке уже Варвары Сергевны и раскачивался в лобзании ровно на минуту дольше, так что Лизонька подумала уже, что он — слава богу! — уснул.
— Нектар! — возрокотал конезаводчик, отпав от руки Лизиной матушки. — Нектар и мускус!
— Жена моя единоутробная! — возвестил Андрей Степаныч. — Порода, блядь! Такая уж блядская порода!
— Ах, папенька! — воскликнула Лиза, вспыхивая. — Как можно!
— Андрей Степаныч! — загорелась лицом и Варвара Сергевна. — Да ты пьян вчистую, отец мой!
— Цыц! — махнул на неё рукой благоверный супруг её, сурово сдвигая брови и смотря почему-то мимо — на подсвечник, что тускло бронзовел на столе.
Андрей Степаныч, доложу я вам, был человек незлобливый, смиренный и даже отчасти безвольный. Но то — в трезвом виде. А после пятка «рюмашинских» наливки превращался он порой в Зевеса, Цербера и Посейдона в одном лице, и будучи в сем неосознаваемом и бессознательном троеличии, мог быть воистину грозен.
— И то! — кивнул конезаводчик, вослед Андрею Степанычу глядя на тот же подсвечник. — Баба должна знать своё место.
— О чём хотели вы говорить с дочерью нашей, любезнейший Пал Дмитрич? — спросила Варвара Сергевна, дабы поскорее избавить Лизу от необходимости дышать сожжённою в дыханиях конезаводчика и отца наливкою.
— Афродита! — немедленно возрокотал Верховецкий. — Всё к ногам твоим!
При сих словах сделал было он попытку раскланяться, но не удержался в дерзновенном своём поползновении и повалился на колени. Лиза испуганно отпрянула в неожиданности и даже охнула.
— Всё к ногам твоим! — рокотал Верховецкий. — К ножкам белым…
— Доченция моя единоутробная! — Андрей Степаныч порывисто обнял Лизу за талию, шатаясь, едва не уронил её на Верховецкого, припал ко щеке её мусолящим пьяным поцелуем.
— Папенька! — поморщилась Лиза, конфузясь и вырываясь из слабых объятий его. — Папенька, вы пьяны.
— Доченция, — Андрей Степаныч сочно припал к Лизиной шейке. — Обожаемая моя, единоутробная.
— Да полно вам, Андрей Степаныч, — вступила Варвара Сергевна. — Давайте уже о деле говорить.
— Да, о теле! — возревел Пал Дмитрич. — О теле!
— А что тело, — неуверенно посмотрел в его сторону Андрей Степаныч, пытаясь нащупать взглядом лицо конезаводчика. — Тело — сахар! Порода, блядь! Хлобышевы, блядь!
Одним дерзновенным рывком он разорвал тонкий муслиновый лиф на Лизиной груди. Жалкими лохмотьями повисли кружева, обнажая лилейно белую плоть. Лиза охнула, прикрыла хрупкими ручками выпавшую грудку, увенчанную розовым цветком юного сосца.
— Тело — сахар! — повторил Андрей Степаныч, разымая Лизины руки, поворачивая её белой округлостью под туманный взор конезаводчика.
— Постыдился бы, отец мой, — холодно попеняла Варвара Сергевна супругу. — Да и платье-то к чему было рвать.
Пал Дмитрич меж тем поднялся с колен, что стоило ему многих усилий, проклятий и чертыханий, кои приводить здесь будет неприлично, и шишки, набитой на лоб в одну из неудач.
Поднявшись, он подшагнул к Лизе, расплывчато озирая плоть её, дрожа рыжею бородою своей и восторженно облизывая губы. Нос его, багровый и покрытый мельчайшею фиолетовой сеточкой сосудов, был вблизи угреват и сопел ужасно. Лиза представила себя в постели рядом с этим носом и ей сделалось дурно.
— Богиня! — возрокотал конезаводчик. — Афродита! Всё к ногам твоим!