Смог (СИ)

— Ты реально дура. Мы же не в ту сторону полетим. И воще я никогда не мечтал стать лётчиком, а ты?
— А потом — свобода, — не слушает она. — Ни пиплов, ни грязи, ни смога, ни родаков, ни траблов — только небо.
— Но это ж пипец, — говорю я. — Ты догоняешь воще-то? Мы умрём.
— Зассал? — просто говорит она, поднимаясь с бетона.
— Не надо меня на слабо брать, ага? — меня бесит и пугает её взгляд, в котором — ничего. Даже я в нём, походу, не отражаюсь.
  
Она пожимает плечами.
— Вообще-то, если честно, я высоты боюсь, — говорю я откровенно, и мне сразу становится легче. Я знаю, что смеяться Тутси не станет. И по-человечески мы теперь должны свалить отсюда, потому что делать тут больше нех.
— Я тоже, — спокойно говорит она. И по голосу её я понимаю, что уходить она не собирается.
— Ну так это… Валим? — спрашиваю всё равно.
— Валим, — кивает она, берёт меня за руку, тянет, заставляя подняться, и делает шаг к ограждению.
Я хочу выдернуть руку, но она держит крепко, а потом мне вдруг становится интересно, до чего она готова дойти. Или просто мне становится пох, будто я курнул хорошо.
Но к борту я подойти всё равно не могу, ноги у меня заплетаются и не идут. К горлу подкатывает тошнота. За метр до ограждения она меня уже тянет на буксире, а я вроде не упираюсь, а как бы пьяный.
— Вниз не смотри, — говорит она. — Смотри мне в глаза. Понял?
— Понял, — говорю, стараясь унять трясуна. Облегчает меня только то, что у неё тоже губы дёргаются больше, чем обычно. Будто того и гляди заплачет. А ветер толкает в плечо, и кажется, что всё, пипец, сейчас перевалюсь через бортик — и улечу за голубями.
— Тише, — говорит она. — Ногу-то подними.
Я не понимаю, зачем надо поднимать ногу, или типа не понимаю, но как будто бы знаю зачем. И поднимаю, перешагивая через бортик на край.
— Меня подожди, — останавливает Тутси, придерживая за рубаху. И потом: — Обними меня вот тут.
Она обнимает себя моей рукой за талию, и колотун мой вдруг сразу утихает. А в голове галдят гуси, будто получил в дыню или поддал слегка.
— Вниз не…
До конца я не слышу, потому что вокруг образуется пустота, а в ушах долбит молот.
Ветер холодом бьёт по жопе, дыхание перехватывает, а яйца поднимаются куда-то в горло, и сердце долбит в затылке. От неожиданности я выпускаю Тутсину талию, и её тут же относит от меня. Но она крепко держит мою шею и не даёт нам совсем разъединиться. И окостенело смотрит мне в глаза. Тогда я снова обхватываю её и подтягиваю к себе вплотную. Так и летим. В животе у меня щекотно, там гарцует целое стадо кузнечиков. Я бы заорал, но дыхание перехватило. Надо бы поцеловать Тутси, типа, слиться в засосе, но у меня во рту сухо, как на Новый год.
Мы летим, и мне нихуя не верится, что мы реально «свалили», что вот сейчас мы разобьёмся и всё. Вот не верю я, что со мной такое может быть — ни с хуя, вот так вдруг, будто кто-то нажмёт «Выкл» на пульте и кино кончится. Мне даже ржачно становится.
  
Падай, ты убит!
 
Бац, бац, бац!
— Падай, ты убит!
Слива послушно валится на пол скрюченным ржавым гвоздём. И звук-то от его падения такой же бесполезный, как и сам Слива. Да, теперь он очень мёртвый, совсем бесполезный и так же неуместен здесь, как гроб на свадьбе.
— Круто! — говорит То́лстая.
А глаза у неё навыкат и тупые, как у бульдога по-французски. Я задумываюсь о том, какая у неё должна быть пизда. И тут же представляю её — розовую, глупую, мокрую, затерявшуюся в жирных потных складках маленьким мышонком.
— Покажи пизду, — прошу я.
— Дурак, что ли? — она крутит пальцем у виска, но её палец с красным облезлым ногтем совсем не похож на отвёртку, а больше на сосиску, обмакнутую самым кончиком в кетчуп. — Здесь, что ли?
— А потом покажешь?
— Покажу, покажу.
Тогда я подхватываю портфель и иду к выходу. Толстая топает за мной, как слон по прерии — даже мягкий ковёр бессилен перед её весом.
— Эй! — Слива поднимает голову, когда мы уже у двери и я готов дёрнуть ручку. — А я как же?
— Ты убит, придурок, — напоминаю я. — Лежи и не вякай.
— Может, мне сесть на него? — предлагает Толстая. — С подпрыгу.
Я недолго смотрю на Сливу, поигрывая деревянным пистолетом, потом — на Толстую и прикидываю, что будет со Сливой, когда на него опустится с подпрыгу эта жопа, размерами в два баскетбольных мяча. Мне становится страшно и жалко Сливу.
— Нет, — говорю наконец. — Мы потом переиграем.
Слива рад.
— Только вожаком буду я! — говорит он. — И это я буду убивать тебя.
— О’кей, — киваю. — Что-нибудь придумаем.
Мы с Толстой выходим на Джастин-роуд, прыгаем в наш «Бьюик». Я бью по газульке, колёса визжат, Толстая дёргается на заднем сиденье и долго не может успокоиться — ходит ходуном и трясётся как желе. Титьки её катаются по животу туда-сюда, что две дыни в корзинке. Двугорбый верблюд наоборот.
— Зря всё-таки ты завалил Сливу, — сопит она, когда мы сворачиваем на Берроуз-стрит.
— Пол-лимона не делится на три, — отвечаю я, поглядывая в зеркало заднего вида. — Вы с ним уже трахались?
— Я что, больная, что ли? — кривится она.
Меня не проведёшь, Толстая. Ты слишком тупа, чтобы меня провести. Я сам видел, как он хватал тебя за жопу, и пальцев его не было видно — они тут же утонули в твоём жировом массиве.
Бросаю на сиденье рядом пистолет. Он выточен очень тщательно и в мельчайших деталях, буквально один в один, имитирует «Кольт».
Где-то далеко позади слышен визг полицейских сирен. Это они подъехали к дому старого хрыча. Сейчас будут брать в окружение, потом осторожно, по шажку, по одному, поджав от страха очко, станут просачиваться внутрь. Найдут там убитого Сливу и будут долго чесать репы, соображая из чьей он банды. Придурки.
До пустыря на Байджесс-роуд мы доезжаем за одиннадцать с половиной минут — на две минуты дольше, чем планировалось. Всё эти грёбаные пробки. Тут нас ждёт старенький «Фольксваген», зарегистрированный на какого-то клошара, которого мы кончили под мостом, за брошенным стекольным заводом.
Подхватываю портфель, выхожу. «Бьюик» скрипит, раскачивается и стонет за моей спиной — это бегемот Толстая пытается из него выбраться.
— Тёртый, подожди! — жалобно пыхтит она.
Я бы не стал ждать, сел бы и уехал, бросив тут эту дуру. Но она обещала показать пизду. Пустырь — самое то место. Может быть, я её даже чпокну здесь…
От этой мысли по спине пробегает стадо мурашек, яйца каменеют, а живот щикотно подтягивается к позвоночнику.
Останавливаюсь, опускаю портфель на землю, жду, пока это чудовище вылезет из машины. Снимаю перчатки. Вижу, как трясутся от возбуждения пальцы. Я ещё ни разу никого не трахал.
— Ты пистолет забыл, — трубит эта слониха и машет деревянным «Кольтом».
— Да брось ты его, кому он теперь нужен, — говорю я и слышу, как подрагивает и хрипит мой жаждущий неизведанного голос. — Пальцев на нём нет.
— Ага, — кивает она. Останавливается и озирается по сторонам, будто не знает, куда лучше бросить эту деревяшку. Дура.
Сажусь, открываю портфель. Вот они, лежат — аккуратно обклеенные белыми бумажками, пачки бабла. В основном пятисотки. Пятисотки рисовать быстрей, да и бумаги надо меньше.
Старый хрыч был богатенький. Художник. И приторговывал наркотой, — так сказала Толстая. Когда я душил его, бедолага обделался.
— Пол-лимона, прикинь, — довольно говорю я и поднимаю голову.
Ствол моего «Кольта» смотрит прямо мне в лицо. Откуда-то из массивной лапы бегемотихи.
— Ты чего, Толстая? — говорю я.
— Подумала, просто, а зачем вообще что-нибудь делить.
Она противно и криво улыбается. Улыбки почти не видно на её щеке, раздутой от жира так, будто она держит за ней апельсин.
— Ты дура? — говорю я, поднимаясь. — Забыла сценарий?
Она пожимает плечами: