Муж беспорочный (СИ)
Наш же труд в том и состоит, чтобы узнавать обо всем, и решать, и осуществлять свои решения. Рубить крепости, мостить мосты, гатить дороги. Если случается неурожай или иная нехватка — обеспечивать людей тем, что им потребно. Создавать для этого запасы и налаживать торговлю. Суд творить: решать споры и прекращать нестроения. Следить, чтобы никто не наносил другому обиды и не ущемлял его прав, если же такое случиться, разбирать, указывать правого и виновного, назначать виры за причиненную обиду, но и следить, чтобы кара виновному не стала сверх вины; восстанавливать справедливость, княжим ли словом, а если нужно — и вооруженной рукой. Среди того же — защищать труженика от татей и разбойников. Смотреть, нет ли для земли угрозы от иных княжеств и языков, и если возникнет — оборонять землю и народ ее. Если достанет своих сил — своими силами, если же не достанет — собирать по земле мужей и вести их в бой. А пуще того — рати избегать и с иными землями мира и любви искать, и хранить, и избегать котор и усобиц. Требы богам творить не токмо за себя и за род свой, но за всю в целом землю и за каждого из людей, и за сирот, и изгоев, за кого не молятся родовичи.
А кроме того — свято хранить честь и правду, и быть для иных примером. Потому что, если простолюдин в дальней веси совершит какое-либо бесчестье, кто узнает о том, кроме близких его и всеведущих богов? А бесчестье дружинника, и тем паче князя, разнесется по всей земле, и по иным краям. Мы — на виду, мы — лицо земли нашей, и по нам судят о ней, и любой наш неправый поступок марает соромом всю землю. Посему и боги, и смертные люди судят нас многократно строже; чтят — и требуют быть достойными чести!
Дальше мальчишки ехали притихшие, обдумывая, каждый про себя, услышанное. Им пока было неведомо, что князь говорил о том же всем отрокам, до них бывшим, и, если дадут боги жизни, будет говорить и следующим. А Ростислав наклонился к ехавшему у его стремени побратиму:
— Если бы это был не заяц, а враг, как бы ты поступил?
— Не знаю, — после некоторого раздумья честно признался Вадим. — А как правильно?
— Если б я сам знал, как правильно, я был бы самым умным человеком в целом мире. Да и, думаю, никто тебе этого не скажет. Решать надо по совести и чести, но и честь не всегда дает ответ. Только запомни одно: решать ты должен сам. Если есть возможность, посоветуйся, не следует считать себя умнее всех на свете, это безлепица… и грех перед Родом [66]. Но решение ты должен принимать сам, и сам нести ответственность, если оно окажется неверным. Это и есть власть. Сущность власти и ее бремя.
Глава 11
И крестьянки любить умеют.
Данька уложила завернутые в тряпицу кольца и туго увязала четыре конца. Еще в маленьком узелке лежал хлеб, кусок вяленой рыбы, огниво и ножик. Вот и все. Больше ничего она не брала. Даже княжий перстень. Данька сжала его в руке, подержала, не решаясь расстаться. Все же со вздохом сняла через голову шнурок, поднесла заветный перстень к губам и убрала в ларец, где хранился и серебряный убор. Она не хотела усугублять свою вину кражей. Ей не нужно было чужого. Она забирала только серебряные височные кольца, подарок боярыни Миланы; это было ее.
Уходить, Данька решила это давно, нужно было после обеда, когда ворота были открыты, и все в доме отдыхали, не заботясь о том, куда делась ключница. И уходить именно сегодня. Сегодня истекали две седьмицы, и сегодня вечером должен был приехать князь. Если не переменил своего решения — а решений своих он, насколько было известно Даньке, он не менял. И если ничего не изменилось — а измениться, и это Данька знала неверное, ничего не могло. Следовательно, сегодня после обеда нужно было уходить. Уходить не хотелось. Уходить было страшно. Но и остаться Данька не могла.
* * *Вот уже несколько часов Данька шла по лесу и, кажется, уже изрядно удалилась от села. По дневному летнему лесу чего ж не ходить! Шла она, избегая торных тропинок, порой перелезая через буреломы, порой с трудом отдирая юбку от цепкого терновника, и уже порядком подустала, но не хотела отдыхать, стремясь убраться как можно дальше. Шла она в сторону Новгорода.
Она перебиралась через толстенный замшелый ствол поваленной ели, когда неожиданно для себя услышала за спиной:
— Данька! Эй!
Она обернулась, уже зная, что увидит. Высокая худая фигура князя отделилась от деревьев; рыжая грива его в закатном свете пылала огнем. Данька, подхватив юбки, бросилась бежать.
— Данька! Стой! Стой, дура! — летело вслед.
Данька мчалась стремглав, не разбирая пути. Высокая трава цепляла подол, путалась в ногах, ветки хлестали по лицу.
— Стой! Данька, стой, чтоб тебя!
Узелок она потеряла еще вначале. Где-то осталась упавшая косынка. Тяжелые мужские шаги громыхали уже совсем близко. Данька бежала, спотыкаясь о какие-то корни, уже задыхаясь, и с ужасом слыша за спиной чужое дыхание. Она бежала, а ноги подкашивались, но ужас, холодный безнадежный ужас гнал ее вперед.
— Да куда ж ты! Данька! Нельзя! — хлестнул по ушам вопль. Через миг жесткая рука вцепилась ей в плечо. Данька рванулась, из последних сил, в последней, отчаянной попытке. Рванулась — коряга услужливо сунулась ей под ноги. Данька со всего маху грянулась наземь, что-то тяжкое навалилось сверху…
— Пусти! — кричала Данька, отчаянно извиваясь под придавившим ее чужим телом. — Ненавижу! — хрипела, задыхаясь, беспомощно барахтаясь, пока не сломила ее чужая сила, пока не осталась она, раздавленная, обессиленная, вжатая в землю, точно лягушка, попавшая под колесо.
— Все? Успокоилась? — отрывисто бросил князь. Данька жалко всхлипнула в ответ. — Тут же кругом болота, дура! Еще шагов десять — и помину не осталось бы!
— Ну и пусть! — выкрикнула Данька, глотая слезы. — Лучше уж в болото… Все равно уйду! Или утоплюсь, а только робой не буду! Я по рожденью вольная!
— Ладно, разберемся.
Ростислав наконец отпустил ее, поднялся, отряхивая с одежды приставшую хвою.
— Вставая, долго сидеть собираешься? — сварливо осведомился он. — Иди ищи свой узелок, где наверняка лежит много хороших вещей.
— Неправда! — возмущенно воскликнула Данька. — Я не воровка какая-нибудь!
Ростислав зло выругался.
— Не бранись в лесу, княже! — испуганно пискнула Данька.
— Наконец-то страшно стало? Сейчас будет еще страшнее. Потому что ночевать нам придется здесь. Надеюсь, ты догадалась захватить хлеба. Так что, пока не стемнело окончательно, иди ищи свой узелок, если не собираешься ложиться спать голодной. Лично я — не собираюсь.
И Данька отправилась на поиски, чего же ей оставалось делать. Саднила каждая царапина, болели все бесчисленные ушибы; будут наверняка синяки, и от врезавшихся в тело металлических блях пояса, и от рукояти меча, и от грубых пальцев… Эх, да что там! Это, видать, еще малый задаток. Она знала, что бывает с беглыми рабами. Ей было настолько страшно, что страшно уже не было. Будь что будет.
Узелок Данька искала долго. Не помня пути, блуждала между елей, взмывавших ввысь стремительными жалами. Небо на западе уже пылало старым золотом, словно огненные перья, мчались по нему долгие облака, а вокруг них клубилась, сгущаясь, фиолетовая дымка, опускаясь все ниже, ниже… Вот-вот должна была пасть ночь. Ночь белая, летняя, но в лесу будет достаточно темно. Сейчас, в темноте, у нее появлялся крошечный, призрачный шанс уйти. Вот только мысли уйти даже не возникало. От него, от Ростислава… Он велел вернуться, и Данька вернулась, во мраке идя на мерцающий между деревьями огонек.
Ростислав уже разжег костерок, и теперь ломал ветки для шалаша, помогая себе засапожным ножом. Увидев Даньку, кинул ей убитую птицу, затем и нож.
— Ощипи, разделай и зажарь.
— Не боишься, княже? — спросила Данька, поигрывая ножом, потому что ей было уже все равно.