Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса

Дизраэли вошел в историю человечества прежде всего как «создатель теории, необходимой для… угнетения чужих народов» [129]. Гитлер понимал его именно в таком ключе: от чистоты расы зависит успех колониального владычества [80].
Дизраэли неутомимо подчеркивал: «пагубные учения… о естественном равенстве» [252] необходимо полностью искоренить [129], поскольку время демократии навсегда прошло. Человек создан, чтобы поклоняться и повиноваться [174].
В качестве высшей цели Дизраэли торжественно провозглашал: «жить в арийской стране, среди людей арийской расы, возвращать к жизни… арийский символ веры» [177].
К этому символу веры, к «арийским принципам» он относил как неотъемлемый элемент и «законы, которые должна соблюдать первоклассная раса для сохранения здоровья». В конце концов, «римляне обрекали уродливых детей на немедленное уничтожение. [А] качественное единообразие расы слишком тесно связано с общим благом, чтобы предоставить его на произвол частных лиц» [177].
Даже качественное технологическое превосходство, по евгенике Дизраэли, не защитит опустившуюся, гибнущую расу. По его глубокому убеждению, могучая военная машина Британской империи в руках отсталой расы оказалась бы такой же бесполезной, как «греческий огонь» для Византии в её борьбе против более витальных народов [80].
Говоря о политике, диктуемой расовой евгеникой (возникшей и получившей своё развитие именно в Англии), Дизраэли по сути дела пророчествовал приход Гитлера: «надо издать законы, призванные обеспечить… это. И… они появятся» [177].
Он «нашел язык, на котором его были готовы слушать буржуазия и мещане», всячески подчеркивая и выпячивая «естественные свойства расы, достигаемые селекцией» [129].
Расовая евгеника исключительно сильно повлияла на взгляды Дизраэли именно потому, что для него раса исходно являлась естественной и единственно возможной основой национального единства: «Раса – это то, что объединяет нацию» [362]. Он верил, что «среди миллионов [англичан] ещё кишмя кишат представители… столь сильного и совершенного типа, как арийский. И [его] можно развить» [177].
В условиях тотального политического господства наследственной аристократии он одним из первых начал возлагать надежды на расовый патриотизм и «национальный характер» именно беднейших англичан, ставя их неизмеримо выше формальных законов. При этом его совершенно не смущало, что его позиция делала и без того «фарсовый характер выборов… ещё более вопиющим» [362].
Последовательно провозглашая примат расовых интересов над классовыми, Дизраэли энергично стремился привлекать на сторону своего «национального дела» прежде всего рабочих, становящихся по мере развития индустрии ключевой политической силой [314]. Гитлер – уже в условиях высокоразвитой крупной индустрии – вел себя совершенно так же: в одной из первых же своих речей в качестве рейхсканцлера он, почти цитируя Дизраэли, заявил, что видит свой «первейший долг… в привлечении… немецкого рабочего на сторону национального дела» [80].
Именно Дизраэли создал политические и пропагандистские методы, которыми консерваторы эффективно настраивали бедняков против демократии как таковой. В 1916 году, в разгар Первой мировой войны в сотрясаемой истеричным «Боже, покарай Англию!» Германии вышел пятисотстраничный «Английский завет Дизраэли Германии», последовательно и убедительно обосновывающий необходимость применения его принципов – не только в социальной сфере, но и в неприятии парламентаризма: «демократический консерватизм Дизраэли – единственное спасение от переворота». Подчеркивалось, что он «почитал в англичанах именно то, что не нравится массе: аристократическую волю» к власти, присущую расам господ, и не руководствовался «гуманными побуждениями» («душевные порывы “гуманности” были ему ненавистны»), – с сожалением, что руководители Германии (ещё) не следуют его примеру [314].
Дизраэли убедил английских рабочих не просто отказаться от революционных идей (и даже от тяги к знаниям как таковым – их поразительное с точки зрения иных культур безразличие к образованию прослеживается именно со времени его второго премьерства), но и забыть о классовом антагонизме: «Они не приемлют космополитических принципов, они твердо стоят за национальные основы» [362].
 
Для него постоянная забота о бедняках являлась необходимым социальным фундаментом строительства империи [362].
Именно империализмом и расовой иерархией Дизраэли стремился преодолеть пропасть между «богатыми и бедными… между привилегированными и народом, между двумя нациями» [175]. Разделенные классовыми противоречиями «две нации» должны были слиться в одну на основе расового единства и грабежа колоний.
Немецкие аналитики буквально грезили Англией, в которой благодаря успешному империализму «социал-демократическая революция… имеет совсем ручной характер» [288]. Гитлер настойчиво обещал преодолеть классовый антагонизм в Германии именно этим путем. Называя себя «неизменно представителем бедноты», он хотел создать «для немецкого плуга» в России – «германской Индии» – не имевшую себе равных расовую империю. Основой её социального единства (по британскому примеру) должно было стать сознание расового превосходства [350а].
Именно при Дизраэли расовая основа английского национального единства и империализма стала очевидной. В результате во многом именно его усилий «расовый инстинкт» связывал британцев значительно сильнее, чем разъединял классовый. Распространение избирательного права на английских рабочих отнюдь не случайно совпало с популяризацией империализма и широким распространением его идеи [237].
В своей программной речи в Хрустальном дворце 24 июня 1872 года Дизраэли подчеркивал, фиксируя, в том числе, и своё собственное, личное достижение: «…Рабочий класс Англии… горд тем… что принадлежит к империи, он полон решимости хранить… свой imperium, величие и империю Англии. Рабочий класс… – английский до мозга костей, он отвергает… принципы космополитизма».
Данная речь была названа «часом рождения империализма как внутриполитического лозунга», поскольку распахивала радужные перспективы для обычного, ничем не примечательного «среднего человека». Наконец, нашел себе обоснованное приложение инстинкт повелевать, органически присущий ограниченному обывателю. (Представляется весьма характерным, что во время англо-бурской войны, по имеющимся воспоминаниям, в Лондоне не находилось ни одного нищего, который называл бы буров иначе, чем «наши мятежные подданные») [257a].
Почти половина рабочего класса Британии последовательно голосовала за консерваторов даже в межвоенный период. Память о Дизраэли и в XX веке осталась «дорога массам», так как его империализм действительно значительно улучшал жизнь рабочих. К тому же последние просто по факту своего рождения получили право на огромные пространства империи, раньше являвшееся исключительной привилегией аристократии. (Министр по делам Британской Индии Леопольд Эмери восхвалял имперскую идею как способ «зажечь воображение рабочего люда». Ведь империализм охватил и партию лейбористов [257].) Эти уступки рабочему классу служили популяризации империализма и упрочению государства. Дизраэли «открыл души англичан для осознания свободной [для них] империи» [362].
Он был предельно прям и понятен: «Что касается нетерпимости – у меня нет… возражений против неё, если это элемент силы. Долой политическую сентиментальность!» [151], которая нацистами называлась «слюнявый гуманизм».
«История английского патриотизма» отмечает: его «любовь… к Англии, его патриотизм проявлялись в том, что он отстаивал интересы своей родины – без оглядки на принципы: политику не должны определять никакие идеалы, кроме идеалов скотов или хозяйственников. Ради процветания Англии он был готов закрыть глаза на тиранию и несправедливость» [362], что было естественным следствием именно приоритета расовых представлений [298].
«Пуританские представления о предопределении, претерпев биологизацию, превратились в расизм в Англии, который послужил образцом для Германии. Расовая гордость должна была сделать империализм популярным в низших слоях, оттеснив классовую солидарность» [80], – и этого добился (причём надолго даже по историческим меркам) именно Дизраэли.