Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса

Тем самым он внес весомый вклад не только в неуклонное продвижение США к их нынешнему тупиковому положению, но и к созданию и поддержанию их постоянной потребности (пусть, повторюсь, порой даже и негативной) в Англии, в целом обеспечивающей той сохранение значимой части её международного влияния, а значит – и прибылей.
Стратегия навязывания конкурентам заведомо ложного, обманного знания не могла не оказать глубокого преобразующего влияния и на сами английские элиты. Ведь в сфере общественных взаимодействий неумолимо реализуется аналог третьего закона Ньютона: влияя на других, вы неизменно влияете и на себя, формируя других, вы формируете и себя, – и сами неизбежно поверите в то, истинность чего вы внушаете другим.
Навязывая ложное знание своим потенциальным конкурентам для их ослабления и даже в конечном итоге разрушения, нельзя избежать его ответного влияния на себя: интеллектуально оскопляющий других лишает интеллектуального потенциала и себя самого.
И это представляется не менее важным фактором исторического краха Британской империи и нынешней стратегической слабости Англии, чем доведенная до совершенства система подготовки колониальных чиновников в элитных частных школах и университетах.
Пример 11. Трагедия и смерть англосаксонской науки после Второй мировой войны
Знание открыто по своей природе. Сделанное тайным, циркулирующим лишь в незначительной и ограничившей саму себя части общества, оно неминуемо вырождается в религию (пусть даже светскую или гражданскую, в которую строго по Линкольну выродилась американская демократия) и с неизбежностью умирает в заведомо бессодержательных и оттого бесплодных ритуалах.
Английская наука (сначала в сфере изучения общества и человека) очень быстро стала (и была осознана управляющей системой именно в этом качестве) фактором обеспечения национальной конкурентоспособности благодаря не только разработке наиболее эффективных методов действия для своих английских партнеров и заказчиков, но и навязывания, явным и потенциальным конкурентам (то есть вообще всем остальным), как было показано выше, заведомо неэффективных методов и концепций.
Понятно, что, систематически навязывая эти подрывные для использующих их методы и концепции и настойчиво убеждая их жертв в их эффективности, английская наука и сама начинала как минимум частично верить в них (о совершенной неизбежности такого обратного влияния см. например, [18]), что постепенно запутывало и дезорганизовывало её саму, драматически снижая тем самым совокупную эффективность Англии.
Снижение своей собственной эффективности (как в силу кадрового вырождения из-за действия системы элитных частных школ и университетов, так и по названной только что причине) вполне естественно сопровождалось осознанием того, что паразитирование на чужих достижениях, присваивание их (пусть даже и с позиции авторитетного и якобы беспристрастного арбитра), является в кратко- и среднесрочном плане значительно более эффективным типом деятельности, чем стремление к достижению высот познания самостоятельно.
Результатом стала постепенная деградация официальной англосаксонской науки после Второй мировой войны (а по целому ряду направлений, насколько можно судить в настоящее время, – и после Первой) и ее впадение в формализм (очень удобный для интеллектуального ограбления верящих в её объективность и беспристрастность).
С качественным усложнением технологий (самое позднее с началом первой научно-технической революции) эта особенность окончательно завела Англию в тупик – просто в силу органической неотделимости сложных технологий от их разработчиков, крайне затрудняющей даже их добросовестную и добровольную передачу (не говоря уже о прямом воровстве, органически свойственном британским джентльменам в отношении разного рода туземцев, в том числе и работающих в науке, а не на плантациях). Дополнительное пагубное влияние на застой, а затем и всё более очевидную деградацию западной науки (ставшей почти целиком англосаксонской после уничтожения по итогам Второй мировой войны конкурировавшей с англосаксонской фундаментальной науки Германии и других стран центральной Европы) оказали всё более мощные корпорации, жестко монополизировавшие наряду с другими направлениями и производство исследовательских приборов.
 
Благодаря активной, энергичной и эффективной деятельности их мафии ученые уже давно вынужденно исследуют не то, что может помочь познанию, а то, что позволяет использовать всё более сложные, совершенные и потому дорогие научные приборы. В некоторых случаях эти избыточно сложные (и, соответственно, избыточно дорогие) приборы, получив соответствующую репутацию в научных исследованиях, затем идут в массовое повседневное применение (классический пример – современная медицинская техника).
Значимым этапом в системной деградации западной науки, как и в целом западной политики, стало обострение глобального финансового кризиса в 2008–2009 году.
Именно тогда нехватка денег из традиционных источников заставила международные организации (в первую очередь Всемирную Организацию Здравоохранения, но далеко не только её) перейти под контроль глобальных корпораций (в первую очередь, конечно, ядра мировой экономики [18] – инвестиционных «фондов фондов» и их политических представительств в виде разного рода якобы благотворительных структур [19]) и стать простыми инструментами реализации их политики. То же самое случилось и с западными политиками: в поисках новых источников средств они окончательно вышли из-под контроля своих обществ, перейдя в услужение не только указанным глобальным корпорациям, но и глобальной организованной преступности.
Западная же наука именно тогда завершила свою «полную и безоговорочную» капитуляцию перед администраторами, распределяющими всё более дефицитные деньги: они окончательно стали гарантированно более значимыми элементами научного процесса, чем ученые, и стали прямо диктовать им формы и направления их деятельности, полностью превратив исследователей в бесправные (и, соответственно, как это ни парадоксально, почти бессловесные) объекты своего управления.
Здесь самое время ещё раз напомнить, что в основе деградации современной западной науки, лишь усиленной описанными конкретными историческими факторами, лежала, лежит и будет лежать культурная специфика английской элиты – её стремление к подавлению всех потенциальных конкурентов, в том числе сокрытием от них реальных знаний и направлением «по ложному следу».
В частности, нерушимой традицией «доброй старой Англии» стало тотальное, повсеместное сокрытие важнейших, социоинженерных технологий, доходящее до категорического запрета даже упоминать о них и столь же категорического требования категорически же отрицать саму возможность их существования (вполне в духе пресловутого «Бойцовского клуба»: первое и главное его правило – отрицать само его существование).
Соблюдать этот негласный и неписаный запрет тем легче, что он являлся и является органическим следствием и во многом порождением английской семейной культуры и традиции, направленной на недопущение всеми силами «выноса мусора из избы», попросту исключающей даже простое упоминание общеизвестного, но лишь подразумеваемого.
Такая традиция порождена, насколько можно судить прежде всего наличием почти в каждой обеспеченной семье разнообразных «скелетов в шкафу», – как минимум, из-за ломки психики поколений детей (прежде всего мальчиков, но отнюдь не только их) в элитных частных школах и университетах.
Кроме того, возведенные в абсолют соображения личного комфорта и выгоды, как правило, противоречат даже официальной морали, что проявляется в крайне широком диапазоне девиационных социальных практик – от вполне нормальной для джентльменов викторианской эпохи привычки (и даже традиции) избивать своих жен [58] до обычая английских леди из высшего света ещё в начале 90-х годов XX века недорого продавать себя в барах ради развлечения [66] (такое поведение, например, леди Дианы – её ценник составлял, по свидетельствам очевидцев, 50 фунтов, то есть пять коктейлей, – отнюдь не было чем-то странным и способным вызвать напряжение даже в королевской семье).