Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса

О поистине чудовищном уровне психологического насилия, которым детей превращали в «эффективных менеджеров», свидетельствуют воспоминания второй жены Дж. Оруэлла, Сони Броуэлл (она писала о католических школах, но частные школы Англии опирались на те же незыблемые принципы): «единственная цель – целиком и полностью властвовать над каждый вздохом и каждым помыслом. Каждый ребенок в отдельности должен быть управляем, все потаенные уголки детских душ надлежит найти и раскрыть; а для этого следует убивать в них в зародыше любую веру в то, что люди способны приходить на помощь друг другу.
Все, кто через эту школу прошел, безошибочно распознают её друг в друге. Словно члены некоего тайного братства, они обнимают друг друга, забывают на миг зло, что им причинили, и осторожно, робкой лаской пытаются хоть немного успокоить свою боль.» [4]
Несмотря на наличие неизбежного даже в самой эффективной системе брака (о котором свидетельствует приведенная цитата, автор которой всё же сохранила способность чувствовать), частные школы и, далее, элитные университеты представляли и до сих пор представляют собой конвейер по воспроизводству социальной элиты. Этот конвейер крайне эффективно обеспечивает ликвидацию эмоций, глубокую социализацию в своей среде, развитие административного интеллекта, укрепление волевых качеств и физического здоровья.
С него и по сей день сходят одинаковые энергичные молодые люди, свободные от содержательных знаний, но спаянные в единую касту и преисполненные единственными оставленными им чувствами – всепоглощающей преданности (термин «лояльность» непозволительно слаб) короне и друг другу, а также глубочайшего собственного превосходства по отношению ко всем остальным. Это безгранично уверенные в себе и своём всемогуществе функционеры, бесстрашные в силу своей ограниченности, на которых можно положиться их руководству и другим таким же, как они, выпускникам британской системы элитного образования.
Беспощадная многолетняя тренировка (чтобы не сказать «дрессировка») учеников превращала их в части единого монолитного целого, не просто одинаково выглядящих, говорящих и в целом ведущих себя (по формуле «манеры делают мужчину»), но и одинаково действующих и думающих. Оборотной стороной этого была объективная невозможность какой бы то ни было специализации, получения каких-либо конкретных знаний и навыков, кроме «командной игры».
Пока система управления не нуждалась в содержательных технологических знаниях, эффективность основанной на этом образовании и закладываемых им глубоко в подсознание ритуальных социальных практиках [116] административной системы была поразительной. Достаточно указать на то, что «в 1830 году было только 895 британских государственных служащих, ответственных, среди прочего, за сбор всех важных поступлений, их поддерживали 36409 солдат европейской роты; 20 000 военнослужащих Британской короны, оплаченных [Ост-Индской] компанией; и 187067 индийских солдат. Выстроенное компанией репрессивное государство было в 1858 году унаследовано британским правительством и в измененной форме продолжилось до, по крайней мере, обретения Индией и Пакистаном независимости в 1947 году» [132].
В 1907 году колониальная администрация Британской Индии (намного превышающей по размерам сегодняшнюю Индию) управляла в 1907 году более чем 1,2 млрд чел. силами нескольких тысяч гражданских служащих (не считая, правда, нескольких десятков тысяч военных).
Элитное образование Британской империи обеспечивало создание и постоянное воспроизводство монолитного социального слоя, непреодолимо отделенного от остального общества и даже собственных семей (разумеется, если их члены не проходили ту же самую школу) [52]. Этот слой с пренебрежением и презрением относился ко всем управляемым, в том числе и собственным согражданам [53]: их интересы для него существовали лишь в той степени, в которой могли создавать ту или иную значимую проблему для эгоистических интересов элиты или её представителей.
 
Принципиально важно, что основным инструментом социального продвижения в рамках частных школ были и, насколько можно судить, остаются беспрекословное подчинение и ритуальное публичное унижение.
Разумеется (в том числе и по только что названной причине), в британских частных школах для мальчиков как минимум был широко распространен гомосексуализм, а также педофилия преподавателей: одна из старейших и наиболее уважаемых частных школ, просуществовавшая более 400 лет, в конце концов, была даже закрыта по этой причине – правда, уже совсем недавно [116].
Помимо использования гомосексуальности как инструмента формирования обособленной от общества и жестокой элиты (см. ниже пример 7), живущей по своим собственным правилам, принципиально важным было и то, что до 1967 года гомосексуализм в Британии являлся уголовным преступлением [54]. Соответственно, элитарных носителей этой ориентации дополнительно сплачивало сознание их общей преступности, страх перед весьма суровым наказанием и, главное, ощущение своей сверхчеловечности, то есть не только способности, но и подразумеваемого, пусть и неписаного права пренебрегать общепринятыми нормами, включая как неписаную мораль, так и писаный (в том числе, если они станут членами парламента, и ими самими) закон.
Пример 7. Технология власти: гомосексуализм
Неустанная и венчающаяся всё новыми победами борьба за права гомосексуалистов (давно уже ставшая подлинным крестовым походом против каких бы то ни было прав «натуралов»), перешедшая в утверждение Западом самых чудовищных извращений как новой нормы, представляется одним из наиболее не только ярких, но и значимых феноменов постсоветского времени. Конец «холодной войны», избавив мир от страха гибели в пламени ядерного апокалипсиса, практически прекратил антивоенное движение, – и общественная активность обрела новые массовые формы. Наиболее масштабными стали не только экологическое движение и всё более агрессивная борьба этнокультурных меньшинств и крайних феминисток за гражданские и религиозные права (переходящая в борьбу за право подавлять большинство), но и столь же агрессивная борьба за права гомосексуалистов и в целом всех лиц нетрадиционных сексуальных ориентаций, ставшая весьма быстро борьбой за их право подавлять лиц традиционных ориентаций, а затем и борьбой за полное преобразование человека в рамках шокирующе механистичных представлений трансгуманизма.
Можно только мечтать о результатах, которые могло бы принести направление этой энергии на защиту, например, материнства и детства или на решение реальных (а не выдуманных от начала и до конца или просто служащих инструментом глобальной конкуренции) экологических проблем.
Однако факт неоспорим: по влиянию на общественное сознание Запада и, соответственно, его политику рядом с ЛГБТ-активистами в настоящее время можно поставить только превративших свою национальность или религию в профессию еврейских и иудейских активистов, политических исламистов и менеджеров «климатического мошенничества» (и то последние были парадоксально потеснены в общественном сознании Запада в ходе истерического нагнетания коронабесия).
С каждым годом крепнет ощущение, что гомосексуализм и в целом сексуальные извращения стали на Западе (а значит, и в глобальных масштабах) одним из ключевых инструментов не только преобразования человека и человечества как таковых, но и формирования новой глобальной управляющей элиты, идущей на смену традиционным [55].
Ведь создание элиты – крайне сложная задача, решение которой может быть успешным лишь в том случае, когда оно подчинено четким и вполне объективным закономерностям.
Прежде всего реальная власть, какой бы демократичной она ни была, жестко отделена от управляемых, – хотя бы уровнем ответственности и порождаемого ею вынужденного знания. Помимо прочего, это отделение само по себе обеспечивает (разумеется, с понятными ограничениями, накладываемыми отнюдь не только политической конкуренцией) чувство общности, солидарность и взаимовыручку в элите. Проявления этих качеств друг к другу (в том числе со стороны непримиримых политических соперников) иногда бывают настолько парадоксальными, что изумляют далеко не только сторонних наблюдателей.