Похититель детей

Полковнику вроде бы послышался голос жены. Деспозория вот уже в третий раз звала его из своей комнаты. Она в тревоге ждала его возвращения.
— Откуда ты так поздно?
— Ездил купить себе шляпу.
Чуть погодя Бигуа добавил:
— Я встретил Эрбена, и мы поужинали вместе. Ну а ты как поживаешь? — Таким тоном полковник мог бы обратиться к старому приятелю, которого увидел спустя много лет после разлуки.
  
— Уже три недели я лежу с гриппом, — сказала Деспозория спокойно, однако в ее голосе дрожал легкий упрек.
— До чего же я виноват перед тобой!
Бигуа опустился на колени перед кроватью жены. И продолжал держать ее за руку — их ладони сомкнулись, как только он вошел к ней в комнату. Через это прикосновение полковник чувствовал свой дом, сейчас такой отчужденный и замкнутый.
Деспозория гладила его седую голову, и Бигуа, совсем обессиленный, успокоился — настолько, что заснул прямо на полу возле кровати. Деспозория сперва не заметила этого и еще долго гладила его — а на самом деле, гладила его сон.
Потом полковник очнулся — лишь для того, чтобы, не поднимая головы, сказать отчетливо и ясно:
— Как только ты совсем поправишься, уедем в Америку.
И снова заснул, на этот раз глубоким сном.
Спустя неделю, когда Бигуа вернулся домой с билетами до Лас-Делисьяс в кармане, он застал на лестничной площадке Деспозорию: она ждала его.
На осунувшемся, но по-прежнему прекрасном лице жены полковник прочел какую-то новость, однако не понял, хорошая она или печальная.
— С Марсель не все в порядке, — сказала Деспозория. — Собирая чемодан, она почувствовала себя плохо. Ничего страшного. И все же...
— И все же?
— Ребенка не будет. Так было угодно Богу, и я не стала дожидаться твоего возвращения, чтобы от всего сердца отблагодарить Его.
Бигуа не проронил ни слова в ответ и ушел к себе в комнату, чтобы осмыслить известие.
VII
Морской воздух будоражил полковника, и он хотел, чтобы дети ощутили всю радость этого путешествия через Атлантику.
— Вы счастливы? Счастливы?
Он не знал, произнести ли эту фразу с мелодикой вопроса или восклицания, настолько безучастны были лица детей.
«Мир вокруг никогда ни настолько благополучен, ни столь горестен, каким мы его представляем».
Но до чего же чудесно смотрелись дети на фоне юного, игривого, неистощимого на выдумки, изобретательного моря! Эти водные просторы нужно видеть ребяческими глазами, думал полковник. Гребешки волн, сплетенные из тончайшего кружева, наверняка удручены, когда на них бросают взгляды зрелые мужчины и уже состоявшиеся женщины. Вот если бы на всем этом судне были одни лишь дети, которых я вызволил из клетки недалеких, ограниченных родителей! Вообразить только — на борту, от края до края, среди мачт и снастей, похищенная ребятня, окутанная морским счастьем! Впрочем, помню один такой корабль, и я тогда был капитаном...
Мимо Бигуа, не заметив его, прошла Марсель. Девочка смотрела вдаль, и на ней было белое платье. Никогда еще она не казалась полковнику такой юной и нежной.
«В сторону мысли, хоть ненадолго! У океана свои законы! Сейчас самое время подчиниться воле волн и выкинуть любовь из головы!»
Полковник встал и окунулся взглядом в море, смотрел, как волны набегают, растворяются друг в друге.
Движение воды надолго увлекло его от мыслей. Волны, морская пена, осколки света и дельфины, которые показывались над синевой и потом исчезали в глубине, словно бы заменили для Бигуа мысли, стали ими. Потом полковник думал о пассажирах, завороженных, как он сам, перекатами на глади, об их смутных желаниях — этих стрелах, что летят мимо цели днем и ночью и беспорядочно рассеиваются по соленому океану, так и не достигая горизонта.
Очнувшись от грез, навеянных морем, где взгляд может скользить в бесконечность, не встречая преград, Бигуа вернулся в каюту (в свою келью, подумал он) и вытянулся на кушетке.
Полковник посмотрел на квадратное зеркало, висевшее над раковиной. Оно показалось ему очень квадратным. Дверная ручка была овальной, гладкой, обтекаемой. Очертания графина с водой — резкими и напористыми. Тюбик зубной пасты, кисточка для бритья, зубная щетка словно выпрыгивали наружу из своих контуров. Раздувались в объеме. Белизна стен колыхалась от вращения спиралей света и отблесков моря, становясь от этого еще более пронзительной и явной, — на суше она никогда не бывает такой нарочито белой. Предметы обретали особую выразительность и значимость, во весь голос заявляли о себе и гордились своей мощью — похожее впечатление иногда возникает от литографий. Все вещи вокруг говорили морю: мы существуем. Да, я всего лишь фабричный графин, один из многих, но здесь, посреди океанских просторов, вблизи ущелья Романша, я существую, я существую, я существую.
— Ну а ты кто?
— Я? Я человек, который плывет в Америку. По-настоящему, взаправду плывет в Америку, и Америки в нем все больше и больше!
Полковник машинально взял свой бумажник и раскрыл его, как он часто делал просто по привычке, чтобы чем-то занять руки или сменить курс мыслей. Перебрал лежавшие в нем бумаги.
«Вот квитанция об оплате и билет на поезд для Эрбена, которого мы впустую прождали на вокзале д'Орсе. Я хотел познакомить его с королевством Атлантики, а он так и не решился покинуть Париж!»
Бигуа представил, как приедет к матери в Лас-Делисьяс с приемными детьми.
«Они назовут меня своим духовным отцом, как я научил их».
Снова встретиться! Три недели путешествия, и он встретится с матерью — с матерью! — с сестрами и братьями. В Париже все они жили разве что у него в голове, бестелесные и с замершим дыханием жизни, съежившиеся в крошечную точку где-то за океаном. Дом полковника по-прежнему был там, под синим-синим небом, со своим извечным укладом, без единой трещины. В Лас-Делисьяс Бигуа опять услышит под окном своей комнаты, точь-в-точь как десять лет назад, кудахтанье кур, которых торговец крепко сжал под мышкой и несет на кухню!
Хорошо вот так побыть в каюте наедине с собой. На палубе всегда подкрадывается ощущение, что отовсюду за тобой следят любопытные взгляды. Если поднять глаза, сразу замечаешь в тридцати метрах эмигрантку с ребенком на руках — она укоризненно смотрит с нижней палубы из-под перекреста мачт. Или матроса, который драил бортовые люки, а когда ваши взгляды встретились, сразу отвернулся и стал усердно размахивать шваброй.
Через кружок иллюминатора проплыл корабль, и Бигуа поднялся на верхнюю палубу, чтобы получше рассмотреть его. Он долго изучал судно и, прежде чем убрать бинокль обратно в футляр, навел его на мачту просто так, — по которой с невероятным проворством карабкался какой-то матрос. Словно бог, ловко взбирающийся на небеса. В тоннеле бинокля показалась его голова. Матрос обернулся, полковник отметил его сходство с Жозефом, но тут же прогнал эту неказистую мысль и снова посмотрел на корабль — тот удалялся, и волны заглаживали оставленный им в памяти след.
Между тем Марсель бродила по белым коридорам, первым в своей жизни корабельным коридорам, где свет так ярок, что день не отличается от ночи. Проходя мимо глухо закрытых кают с одинаковыми дверьми, она думала о том, что за каждой из них притаилась особая жизнь, непохожая на другие.
Они миновали Лиссабон, становилось жарче. Марсель переодевалась у себя в каюте, задернув шторку иллюминатора; дверь была закрыта неплотно. Вошел Жозеф — внезапно, как морские брызги. Да, это был он. В одежде матроса. Прыткий, стремительный, как всегда. Не обменявшись ни словом, они долго обнимались в металлической тишине каюты, и в эту тишину не проникал ни один морской звук.
  
Медленно выныривая из наваждения, Марсель думала: отличный он все-таки парень, а я ведь чуть не потеряла его. Радость моя, мой моряк, наконец-то он вернулся.
— Я не писал тебе, потому что был уверен, мы встретимся.