Кобчик (СИ)

Под шуршание санитарки прикинул, чем я на данный момент располагаю: подросток (вторичные половые признаки рассмотрел в полумраке) и немец в придачу, зовут Герман (надеюсь, что не Геринг, три раза ха) не успел осиротеть, как моей судьбой уже какой-то Отто интересуется. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться — один из соотечественников того, чьё сознание и тело я занял. На этом и следует стоять, раз уж не попал в тело родовитого аристократа (не говор уже про царскую семью, как нормальные классические попаданцы), так буду считать этот факт своим небольшим бонусом. Немцу на Руси всяко лучше русского живется. Ну а самая подлянка и засада в том, что никаких крох знаний мне от предыдущего владельца не перепало, словно жесткий диск отформатировали и на него поставили мою личность.
  
Осталось выяснить где я территориально нахожусь и дату, но в лоб такие вопросы задавать чревато, так что прикидываюсь выздоравливающим после тяжелой и продолжительной болезни. Информацию буду черпать исподволь, торопиться не стоит, поспешишь — на дыбе, а то и в петле повисишь. И никакого прогрессорства, уже косо смотрят — угораздило же разговаривать во сне. На этой оптимистичной ноте я благополучно заснул, невзирая на практически голые доски вместо оставленных в будущем, в злополучной пещере, пенки и спальника. Полцарства бы сейчас отдал за свое термобельё…
Проснулся в очередной раз уже ближе к ночи, если ориентироваться на темноту, царящую в избе. Бычий пузырь, заменяющий нормальное окно — лишь слегка выделялся соабым свечением. И продрог я основательно, как бы тут кони не двинуть, едва оклемавшись от одной заразы неведомой. Прислушался к свои ощущениям: уже гораздо легче, голова ясная. Слез с лежанки, а там обычная земля, утоптанная до состояния камня и лишь слегка присыпанная соломой. И холодом несет, обхватил плечи руками и двинулся к двери, попав через неё в другое помещение этой странной больницы.
Гораздо меньше той палаты, где я обретался, большую половину этой комнаты занимала огромная русская печь, оштукатуренная и побеленная. И как раз возле печки возился Демьян, растапливая её. Неужели согреюсь наконец? Демьян чутко обернулся на мое появление:
— На двор никак собрался, немчик?
Я на это только кивнул, подтверждая. Демьян критически оглядел меня и сдернув со стены висевший на ней куцый полушубок, протянул мне:
— Держи тогда, раз под себя больше ходить не будешь, эко как замерз… С крыльца не гадь, к нужнику иди, увидишь тропку! Вон лапти стоят.
Куда я попал! Полушубок, как понимаю, мой. Какое же убожество, от него ещё и пахнет какой-то затхлой кислятиной. В лаптях на босу ногу я молнией метнулся к стоявшему в углу двора нужнику, так же в темпе сделал свои дела по маленькому, покосившись на приткнутый пук соломы в щели между жердей. Чем вытирать жопу понятно, нравы здесь простые, как погляжу, а солома — многофункциональная. И спят на ней, и на пол стелют, и вместо туалетной бумаги используют. Хорошо хоть не кормят ей…
Припустив обратно, невольно покосился на узнаваемый силуэт горы, возвышающейся слева — не может быть! Неужели меня по иронии судьбы домой закинуло⁈ Но мороз поджимал и скудость моего прикида не позволяла стоять и оглядываться по сторонам, поэтому не стал задерживаться на дворе, заскочив в дом. Не снимая лаптей и полушубка прошел и прижался к печке, с разочарованием заметив, что она ничуть не теплая, несмотря на разгоревшееся в топке пламя, бросающее ярко-красные отблески в комнату. От дырок в дверце больше света было, чем от дрожащего огонька лампадки в углу перед иконами.
— Замерз, немчик? — С усмешкой не то спросил, не то констатировал Демьян и тут же обнадежил. — Скоро нагреется, печь то считай на весь дом, скоро как летом на покосе жарко будет!
Как же он достал с этим немчиком! Еле сдержался, чтоб не огрызнуться, заявив что русский. Вместо этого подвинулся ближе к дверце, от которой уже ощутимо веяло теплом и на автомате брякнул:
— Это Златоуст, Демьян?
— Златоустовский завод! — Назидательно поднял палец он. — Почти отстроил Илларион Иванович всё опосля бунта Емельки, десять лет в этом году будет, как в кандалы бунтовщиков взяли.
— Илларион Иванович Демидов? — Уточнил я, кляня про себя свое равнодушие к краеведению и истории.
— Лугинин! — Сказал как отрезал Демьян и с подозрением. — Али к кому ты, олух, с фатером своим в работу ехал⁈
Ссориться с единственным на данный момент источником информации (и по совместительству внештатным осведомителем батюшки) было глупо, поэтому примирительно сказал, что малолетству многое не знаю, да и обеспамятел после хвори. Демьян покосился на меня с ещё большим подозрением:
— Какое малолетство? Шестнадцатый год тебе, Герман, мужик уже считай. К домне-то сразу не поставят, вестимо, а вот если Отто под крыло возьмет…
Тут Демьян поумерил свою словоохотливость, посмурнел и проворчав сквозь зубы что-то про немчуру поганую — погнал меня в «гошпиталь», как он называл палату, где я впервые очнулся. Не став пререкаться и спорить, и так уже наговорил достаточно — пошел на свою лежанку, прихватив полушубок. Анализировать выведанное, по всем прикидкам — конец или что-то около этого восемнадцатого века, если отталкиваться от даты подавления Пугачевского восстания. А может, даже начало девятнадцатого, хоть убей не мог вспомнить, когда всё это происходило. Во время правления Екатерины — это точно. Можно было, конечно, поинтересоваться у Демьяна, кто сейчас Россией правит, но не стоит закапывать себя окончательно.
Свернулся калачиком на дощатом топчане, сверху накинул свой полуперденчик бараний и пригрелся. Вспомнил свою недавнюю депрессию и недовольство в своем временем и горько усмехнулся про себя, воистину: что имеем, не храним, потерявши — плачем. Сейчас бы к благам цивилизации, центральное отопление, интернет, холодильник. Зря про него вспомнил, кстати — в животе снова забурчало и я понял, что голоден как не знаю кто. Натянул полушубок на голову и постарался уснуть, считая овец.
На трехсотой овце с раздражением заворочался на топчане — в избе не просто ощутимо потеплело, а стало жарко. Свернул полушубок, устроив из него подобие подушки, в надежде попробовать уснуть и понял, что сна ни в одном глазу. Тут не сегодня завтра судьба будет решаться, а я в полном неведении, что меня ждет. И не факт, что немец этот Отто — примет участие в моем обустройстве. Я-то ведь не настоящий немец, что сразу же выясниться, при первом разговоре…
Голова разболелась, плюнул на бесплодные попытки уснуть и пошел опять к Демьяну. Всё таки живая душа, и русский, а то от одиночества и неопределенности такая тоска накатила — что хоть волком вой.
— Воды бы попить…
На невысказанный вопрос Демьяна ответил, на что он мне кивнул головой на стоящую в другом углу от печи бочку, прикрытую крышкой и сверху перевернутый ковшик. С удовольствие выдул всё, что зачерпнул и затоптался на месте.
  
— Исти хочешь небось, немчик? — Уже вполне добродушно поинтересовался Демьян, на что я только отчаянно закивал. — Вот печку протоплю, и запарю кашу на ночь, утром поедим!
Видимо, разочарование на моем лице отразилось так явственно, что Демьян заухал как филин, это он так смеялся, оказывается. После чего повел себя как настоящий русский оккупант — достал откуда-то нож устрашающего вида, на столе развернул серую тряпку, изображающую полотенце, достал оттуда начатую краюху хлеба и откромсал два приличных ломтя. Из берестяной коробчонки зачерпнул соли, аккуратно посыпал оба куска сверх, этими же пальцами вдавив соль в хлеб, один кусок протянул мне, в другой впился зубами сам.