Призраки Дарвина

Я не предам ее.
Это было безумие, иллюзия. Есть ли у меня шанс провести ночь, а тем более всю жизнь с этой великолепной девушкой, ведь она была свободна в гонке за своими желаниями, а я обречен гнить под взглядом чужака.
Да, безумие и иллюзия, но это меня спасло, дало возможность жить для чего-то другого, а не просто быть хранилищем изображений, изрыгающихся на моем лице. У этой реки смерти на меня снизошло откровение: Кэм ведь тоже может быть гостьей, по крайней мере в моем сознании, в моем израненном сердце. Да, можно было помешать мне быть с ней физически, но нельзя помешать мне мечтать о ней, нельзя помешать ей навещать меня.
По этой причине я не собирался ни сразу, в ту же ночь, ни в последующие месяцы и годы попытаться дать ответ на вопросы, которые Кэм задала, когда увидела снимок: кто это, кто он, чего он хочет? Нет, я не окажу чести злодею, пытаясь установить его личность.
За эту задачу мать взялась с таким воодушевлением и решимостью, что в конце концов нашла, как она считала, ответ. Откуда ей было знать, как и мне, что это приведет к еще более серьезным травмам и усугубит нашу трагедию?
Для начала, в качестве пробного шара, она обратилась к членам семьи. Все равно нужно было объяснить, почему я внезапно испарился со всех семейных фотографий, которые она время от времени им отправляла.
«Из-за этих головных болей, — писала она, отдавая предпочтение эпистолярному жанру, а не опасному обмену любезностями в телефонном разговоре, — Фицрой начал бояться камер. Каждый раз во время съемок его мучает ощущение, будто голова вот-вот взорвется. Поэтому, если приедете на День благодарения или Рождество, мы будем признательны, если вы воздержитесь от упоминания об этом травмирующем состоянии, и уж тем более не станете его фотографировать. Ему нужны тишина, покой и участие». В небрежном постскриптуме она словно бы выцарапывала запоздалую мысль: «Просто интересно, знаете ли вы о каких-либо подобных побочных реакциях в нашей семье. Может, даже сплетни».
В ответ родня единодушно сочувствовала, но их письма не могли пролить свет на существование еще кого-то в нашей семье, кто избегал бы фотоаппаратов. Бабушка со стороны матери едко добавила, что не может представить кого-нибудь из своих или дедушкиных предков, который вел бы себя как «один из тех дикарей из Африки, что боятся, будто камера может украсть душу». Бабушка со стороны отца выразилась менее резко, но и ее ответ был бесполезен: «Очень жаль бедняжку Роя. Эта фобия идет вразрез со всем, что мне доводилось слышать в семейных преданиях. По легенде, занятия фотографией были краеугольным камнем процветания многих поколений нашей семьи. Мне жаль, что я уделяла мало внимания бабушке и дедушке и не вслушивалась в обрывки разговоров, которые до меня долетали, когда навещала их во Франции».
Когда с прошлым родни не выгорело, у мамы осталась единственная улика — изображение самого захватчика. Этот парень был варваром, нецивилизованным животным; должно быть, его увековечили на снимке давным-давно, и, следовательно, его уже нет на свете. Неудивительно, что она начала свое расследование в библиотеке Гарварда, просматривая стопки книг о коренных народах со всех концов планеты, и спустя несколько месяцев ей пришлось признать поражение. В книгах не нашлось никого, кто выглядел бы как две капли воды как призрак, хотя его черты смутно напоминали лица коренных жителей Америки.
Она решила, что стоит проконсультироваться с каким-нибудь антропологом, специализирующимся в этой области, желательно с кем-то, кто проживает далеко от Бостона, чтобы держать на расстоянии, если он проявит чрезмерное любопытство. Для этого нужно было переслать изображение лица, отрезав мне шею и плечи, чтобы никто не мог связать фото с моей персоной. Это немедленно привело к очередной ссоре между родителями. Мой отец напомнил своей дорогой супруге, что они не договаривались показывать копию портрета ушлым ученым, которые вполне могли раскрыть его секрет. Папа уступил только после того, как взял с упрямой матери обещание быть максимально тактичной.
 
Мама заручилась помощью своего брата Карла Бейли, физика из Калифорнийского университета в Беркли, написав ему, что в последнее время частенько размышляет об изучении антропологии, возможно, о получении степени магистра. Наверное, он вспомнил, что в детстве мама мечтала стать ветеринаром, увы, это призвание стало для нее недостижимым, поскольку ей достался муж с аллергией на мех и жаркое дыхание хищных существ. «Ты же сам мне советовал, Карл, помнишь? Мол, если я не могу лечить животных, почему бы не изучить примитивных людей, которые сделали шаг на ступеньку вверх по эволюционной лестнице?» Проведя уйму времени с отцом и его коллегами, она задалась вопросом, не станут ли фотографии и племена аборигенов интригующей областью исследований. Нет ли среди его знакомых кого-то, кто мог бы ее проконсультировать?
Дядя Карл — единственный из ее родни, кто делал карьеру на научном поприще, — прислал в ответ адрес доктора Шеридана Бека, который в семидесятые годы помогал создавать Центр изучения коренных народов в Беркли, а теперь вышел на пенсию и обитал в Денвере, где читал курс об американских индейцах в Университете Колорадо в качестве почетного профессора.
К письму, которое мама тут же отправила в Колорадо, вместе с просьбой дать совет касательно будущих исследований, она приложила ксерокопию вырезанного лица, спрашивая, нет ли у профессора догадок относительно происхождения или племенной принадлежности, поскольку эта загадка кажется ей весьма интригующей.
Шли месяцы. Когда мама потеряла всякую надежду на ответ, пришло письмо. Доктор Бек был рад помочь родственнице профессора Бейли и перечислил несколько высших учебных заведений, в которых мама могла продолжить обучение. Что касается странной фотокопии, то у него имелись предварительные ответы на ее вопрос, несмотря на некоторые проблемы с памятью, свойственные его возрасту. На первый взгляд у человека на фото имелось отдаленное сходство с племенами из этнической группы кетов, их лица он фотографировал во время поездки в Сибирь двадцать лет назад. Однако более вероятными кандидатами кажутся представители племен куйкуро и калапало в Бразилии, эти племена не так давно переселили в резервации Шингу, чтобы спасти от исчезновения. Но вот она, загадка. Во время первой мимолетной встречи европейцев с куйкуро в 1884 году камер не было, и только в 1945 году его хорошие друзья, братья Виллас-Боас, установили первый контакт с калапало. Однако, учитывая зернистость снимка, он снят раньше — годах эдак в 1870-х — в какой-нибудь европейской стране или в Штатах, но уж точно не на Амазонке. Где же тогда миссис Фостер наткнулась на этот образчик, действительно загадочный, тем более что на фото отсутствует тело? В каком году сделан снимок? Если в середине девятнадцатого века проводилась экспедиция на Амазонку со сложным фотооборудованием, он был бы признателен за информацию, ведь это могло оказаться революционным открытием. Не возражает ли она, если они продолжат переписку?
— Ха! — воскликнул отец, дочитав письмо доктора Бека. — Видишь, видишь? Я же говорил не посылать его посторонним! В один прекрасный день этот тип возникнет у нас на пороге и заявит, что, по его предположениям, это лицо имеет отношение к нашей семье.
Мама успокоила его, потрясая в воздухе благодарственной запиской доктору Беку, в которой говорилось, что она не может вспомнить, кто прислал фотографию, и пошутила, что у нее в силу возраста случаются повалы в памяти. Она вспомнит, кто же это был, и тогда более полно ответит на его вопрос. Когда антрополог взволнованно настрочил ответное послание, умоляя ее приложить усилия, мама просто проигнорировала его мольбы, и от него прилетело несколько яростных писем.
Затем поток корреспонденции из Колорадо резко прервался. О причине дядя Карл мимоходом упомянул в телефонном разговоре: доктор Бек умер от сердечного приступа.
— Может, его прикончил парень с твоей фотки, мистер Обезьяна, — предположил мой брат Хью, а грубиян Вик ему вторил. Если этот дикарь смог проникнуть в мои фотографии, почему бы не совершить что-то более ужасное? Они начали плясать вокруг меня, словно одержимые духами обезьян.