Дочери богини Воды (СИ)
Они умерли легко — заснули и не проснулись. Надышались во сне едким дымом, выделяемым при горении. Повезло. Все лучше, чем сгорать заживо.
Оторвав полоску ткани от простыни, Гведолин плеснула на нее воды из кувшина для умывания, закрыла нос и рот, связав концы повязки на затылке. Затем упала на четвереньки, почти уткнувшись в пол. Внизу меньше дыма — она помнит, Терри рассказывал, как нужно вести себя при пожаре.
Почему она проснулась? Одна из всех, спящих в общей женской комнате?
Почему не отравилась душным горелым дымом?
Что же делать? Думай, Гведолин, думай…
Думать не хотелось. Умереть проще. В голове витали обрывки мыслей, за которые она пыталась уцепиться всеми оставшимися сипами, ухватить, не отпускать. Получалось плохо. Особенно назойливо маячили осколки воспоминаний о каком-то выходе… Выход… какой выход? Она должна вспомнить… Кажется, кто-то сказал, что выход есть всегда. Кто это был? Когда? Неважно. Теперь уже неважно. Она должна, нет, просто обязана найти выход.
Нужно бежать. Но куда? В дверь нельзя. За ней полыхает, как в жерле Засухи. Окно! Но до него еще нужно добраться, преодолев огненную полосу. Затем открыть, а дальше? Третий этаж — высоко. Спрыгнуть? Если и выживешь, останешься калекой…
Некстати вспомнился сон, из которого назойливый голос выдернул ее в это жуткое пекло. Ведьма? Ладно, чтоб вам всем…
Очень хотелось пигь. Губы растрескались, в горле пересохло. А ведь во сне она могла быть всем, чем пожелает… Во сне она была болтливым родником. Рокочущим водопадом. Ласковым морем. Стремительным цунами. Какой замечательный был сон… Жаль, что так быстро кончился.
Женщины, лежавшие на кроватях, занимались пламенем одна за другой. И вещи. Рядом лопнул масляный светильник, Гведолин едва успела увернуться. Казалось, горели даже жестяные тазики для умывания.
Все, хватит… Нужно дойти до окна. Попробовать прорваться сквозь пламя.
Ее действия казались ужасно медленными, руки ватными, голова окутана дымом, глаза слезились так, что ничего не было видно. Будто во сне она встала, оттолкнула ногой горящий стул, голыми руками отбросила начавшую валиться на нее полыхающую портьеру. Голыми руками! Нет, она точно не выживет. Даже если дойдет до окна, спрыгнет и не свернет себе шею, умрет от ожогов.
Почему она до сих пор жива? Здесь душно и жарко, как в общественной бане на соседней улице, куда они ходили мыться каждую неделю. Тогда огонь в парильной комнате почитался за благо, они смеялись, плескали ковшик студеной воды на раскаленные угли. Те шипели и плавились. И раскалялся жар…
Жар раскалялся.
По мнению Гведолин, она давно должна была превратиться в обугленную головешку. Но странное дело — по мере того, как она продвигалась к окну, пламя словно отступало с ее пути. Касалось рук и ног, жалило, нещадно кусало, но не набрасывалось так, чтобы навсегда упокоить ее здесь, в маленькой общей спальне ненавистного работного дома.
Вот она дошла до окна, вот дернула вечно заедающую створку. Та с треском распахнулась, выплюнув на далекую мостовую ненадежно держащееся стекло. Внизу послышался его треск. Лишь бы не задело никого ненароком…
О чем она только думает? Но раз думает, значит еще жива.
В комнату ворвалась колючая прохлада зимней ночи. Гведолин высунулась из окна, вздохнула и закашлялась.
Жива. Третий этаж. Ночь. До рассвета далеко. Внизу отчаянно жестикулирует руками горстка зевак из соседних домов.
Стоят, волнуются. Но не торопягся тушигь пожар. Даже пожарной брички не видно! Вот если бы у знатного горожанина дом загорелся… У доктора или судьи. Или монетный двор полыхнул… Верно, живо бы примчались, вызвали пожарную команду. А работный дом — мелочь, пускай горит синим пламенем, не жалко.
Времени на раздумье не было.
Гведолин решительно влезла на подоконник. Зажмурилась. И прыгнула.
— Гляньте! Человек спрыгнул!
Сильный удар не подарил вожделенного забвения, как она надеялась. Что-то хрустнуло, и боль заполнила собой целый мир.
Неловко повернув голову набок, сморгнув слезы, застилавшие глаза, она увидела, как с треском и неимоверным грохотом обвалилась крыша работного дома, погребая под собой маленькое окошко из которого она только что выпрыгнула
Она зажмурилась. Глаза больше открывать не хотелось.
Чьи-то руки принялись ее ощупывать. Дышать было тяжело, а стало еще хуже.
В рот и нос залилось что-то холодное. Обжигающе холодное. Она закашлялась, задыхаясь — ребра отозвались острой болью.
— Голову, голову ей подыми, — услышала она старушечий скрипучий голос, — да смотри, куда льешь, дуралей! Хлебанеть еще, да не в то горло.
Вода, это просто вода. Гведолин пила жадно. Захлебывалась, кашляла, стонала. Дышала и не могла отдышаться.
— Одеяло тащи, вишь, девка в сорочке одной, почитай, что голая. Вода Пречистая, чай, не лето на дворе!
Ее укутали. Растерли виски едкой мазью. Мятной, похоже. Она даже попробовала навскидку определить состав — всегда так поступала с незнакомыми лекарствами. Привычка, не изменившая ей даже сейчас.
Послышался перезвон колоколов, шум подъезжающей пожарной брички. Поздно. Что теперь тушить? Гведолин хотелось верить, что хотя бы сарай, курятник и псарня уцелели.
Вместе с домом сгорели цветы липы, засушенные на зиму. Цветы, собранные в тот день, когда она познакомилась с Терри… Травяные сборы, некоторые из которых — особенно ценные, она составляли еще с бабкой Зараной. Целебные мази, спрятанные в подвале. Библиотека на чердаке… Запрещенные книги, старые прялки…
Как много воспоминаний. А ведь когда-то она позволяла себе наивно мечтать, как обрадуется расставанию с ненавистным пристанищем.
Ее подняли, положили на что-то мягкое, понесли. Шум пожара и гомон толпы становились все дальше и дальше. А тело… странно, но она перестала его чувствовать. Боли почти не было. Пустая голова. Пусто… Леденящее кровь чувство оцепенения.
Наверное, она все-таки умирает. Иначе, почему стало так легко? Как в том странном сне, оборвавшемся, когда она очнулась посреди задымленной комнаты. А может, она все-таки спит? Гведолин ухватилась за эту мысль как за последнее, еще вполне живое и возможное воспоминание. Конечно, просто спит. Сейчас проснется, умоется ледяной водой с застывшей сверху корочкой льда. Пусть студеная вода унесет остатки кошмара, навеянного Ночной кобылой — мороком, приходящим во сне. Поговаривают, страшная участь ждет того, кто отважится посмотреть на белую кобылицу. Увезет она душу человека в унылую бескрайнюю пустыню, где нет Воды, а стелется лишь пыльная вечная Засуха…
— Вот так, вот и молодец, девонька. Открой глазыньки. А той чаго удумала — помирать!
Она попыталась. Перед глазами стоял молочный туман, в котором виднелось расплывчатое темное пятно, снующее туда-сюда мимо чего-то невыносимо яркого. Такого яркого, что из глаз потекли слезы.
— Как же ж повезло тебе, горемычная моя! Ни косточки, почитай, не сломано. От диво ж!
Пятно ходило, маячило. Приближалось и удалялось, дребезжа надтреснутым старушечьим голосом.
— Пожарищу-то был! Люди бають. Громыхнуло знатно, говорять, крыша просела. Вовремя ты спрыгнула, девонька, ай вовремя. Ваших-то, почитай, и не осталося никого в живых… Одна еще, правда, выжила, тож горемычная…
«Одна… кто же?»
— Надзирательница ваша, степенная женщина.
«Тетка Роуз?»
— Госпожой Роуз зовут, кажись. — Голова у Гведолин болела крепко, а вот зрение, понемногу, начало улучшаться. — Ей-то свезло велико, вашей надзирательнице.
«Кто бы сомневался!»
— Она в псарне заночевала, когда пожарище приключилася.
«Тетка Роуз — в псарне? Чушь какая… Она и днем туда ходить брезговала».
— Этим-то и спаслася. Еще ж, вроде как, муженек ейный живехонек, хоть и не ночевал дома в ту ночь растреклятую…
«Муженек? Это Кверд-то? И когда успел муженьком стать… А обидно, что именно они не сгорели. Плохо, нельзя так думать, но… Нет в мире равновесия».