Кицунэ

Почему-то с каждым шагом мне становилось тяжелее. Мальчик прильнул к моему плечу, обхватив меня тонкими ручонками за шею, но тело его, не меняя формы, неожиданно резко увеличивало вес. Казалось, что я тащу бронзовую или чугунную скульптуру.
– Сейчас… погоди, давай остановимся и…
Я упал на колени, а потом завалился вбок. Цепкий ребёнок словно прилип ко мне, его вес продолжал усиливаться, так что ещё чуть-чуть, и рёбра начнут трещать. Скинуть его мне уже не хватало сил, наверное, минимум двести килограмм давило мне на грудную клетку. Он уселся на меня сверху и впервые улыбнулся, показывая пасть, от уха до уха полную острых кривых зубов…
  
Когда я уже начал задыхаться, с небес раздался мелодичный голос:
– Конаки-дзидзи, кого я вижу?
– Кицунэ, он же просто человек… почему же ты…?!
– Глупый вопрос. Потому что это мой человек. – После чего я услышал неприятный хруст сворачиваемых шейных позвонков, невероятная тяжесть свалилась с моей груди, и Мияко-сан одарила меня нежнейшей улыбкой. – Ты слишком доверчив, мой господин. Как можно было поддаться на плач старика?
– Это был ребёнок, – неуверенно ответил я, кое-как сев на пол.
– Это был ёкай. – Девушка указала мне на валяющегося в углу смуглого лысого старикашку, с неестественно повёрнутой шеей, босого, с длинными грязными ногтями, одетого в одни лишь драные штаны, подвязанные грубой верёвкой. – Ёкай – вид злой нечисти, – пояснила кицунэ, брезгливо вытирая ладошки о мою же рубашку, – у нас в Японии каждый знает, что старик конаки-дзидзи всегда притворяется плачущим ребёнком. А потом, когда его возьмут на руки, он увеличивает свой вес так, что способен просто раздавить доброго простачка и сожрать его плоть.
– Спасибо-о… – Встав, я посмотрел на скрюченное тело: – Откуда он вообще здесь взялся?
– Мне тоже интересно. Слушай, а гости твоего музея случайно не были такими же забывчивыми, как и профессор Сакаи?
– Понятия не имею.
– Тогда, может быть, разрешишь мне посмотреть, что они ещё тут оставили?
– А этот… как его?..
– Труп ёкая надо вынести во двор, утреннее солнце испепелит его в считаные секунды.
Я кивнул, ей виднее, да и кому ещё можно было бы доверять в таких вопросах. Мы честно обошли все залы, остановившись около рабочего кабинета директора. Место для меня почти запрещённое, здесь проводились встречи хлебниковедов, частенько шли горячие споры, тут пили чай уважаемые гости, обсуждались литературные проблемы и принимались судьбоносные решения.
Но именно у этих дверей девушка-лиса вдруг сделала охотничью стойку. Разумеется, я снял ключи с пояса, и кицунэ неслышно скользнула внутрь.
– Стой тут, Альёша-сан. Ничего не делай, просто смотри.
Да, честно говоря, после всего произошедшего я бы и шагу с места не сделал. Мияко неторопливо, осторожными мягкими шажками обошла комнату. Пару раз она останавливалась и принюхивалась, как настоящая лисица, а потом уверенно шагнула к столу, приподняла толстую зелёную скатерть и быстрым движением вытащила такую же небольшую, монохромно раскрашенную открытку вроде той, на которой была изображена она сама.
Только на этой красовался полуголый, уродливый старик, с большим ртом и горящими глазами, сидящий в засаде у дерева. Не узнать того, чей труп сейчас валялся в углу в коридоре, было попросту невозможно. Я прошёл в кабинет и посмотрел на обратную сторону открытки, там тоже были написанные от руки иероглифы.
– Ещё один «подарок»?
– Нет, тут написано «быстрая смерть».
– И всё?
– Всё, что тебе нужно знать, мой недалёкий господин, – не особенно вежливо отмахнулась лиса, а бровки её сурово сошлись на переносице. – Пойдём пить чай, здесь больше делать нечего. И да, возьми эту дрянь с собой.
– Зачем?
– Пригодится.
Невзирая на весьма туманное объяснение, я двумя пальцами взял у неё открытку с этим… как его, ёкаем (это слово склоняется?) и вновь запер кабинет. Через пару минут мы сидели в моей «сторожке», держа в руках кружки с ароматным чаем. Кицунэ категорически отказалась что-либо пояснять по поводу событий сегодняшней ночи, но охотно пустилась в рассказ об одной из самых известных японских лис. К слову говоря, приходившейся ей четвероюродной бабушкой.
Мне кажется, я уже где-то слышал эту легенду, но тем не менее Мияко рассказывала в лицах, с пением, танцами, завыванием, прыжками, отчаянной жестикуляцией и самой неожиданной мимикой на свете.
Итак, лису звали Тамамо-но Маэ, и родилась она вообще в Индии. А может, и не в Индии, но именно на берегах Ганга она заматерела настолько, что отрастила девять хвостов. То есть была очень могущественна! Приняв облик сногсшибательной красотки-секси и назвавшись интригующим именем Хуа-Янг (я попросил Мияко не материться!), лиса легко завоевала сердце местного царька, некого Пан-Цу. А кроме сердца его постель, его казну и вообще всё.
Перед ней раскрывались шикарнейшие перспективы, но душа её была слишком черна, и тётка утроила махровейший геноцид подданных, в результате чего в народе вспыхнул бунт, у неё нашли хвосты, и она быстренько эмигрировала в Китай. Пан-Цу умер с горя или был убит восставшими.
На китайском поприще хвостатая героиня незаметно притёрлась ко двору императора Ю династии Чжоу, влезла в его гарем под именем невинной (!!!) девы Бао-Сы. Она легко стала императрицей, столь же незатейливо подставив своего мужа и его государство под удар врага. Типа «улыбка её была полна неземного очарования», но улыбалась она лишь тогда, когда видела сигнальные костры, поднимающие воинов по тревоге.
Незадачливый влюблённый Ю велел жечь костры каждую ночь, скоро войску надоело подрываться еженощно по ложной тревоге, чем в конце концов и воспользовались коварные соседи. Китайского императора, естественно, убили, а хитрая лиса, уже под именем Тамамо-но Маэ, вовремя переехала в Японию.
Там она стала придворной дамой и любовницей очередного императора. Микадо поразило, что её тело излучает дивный свет в темноте, но эта любовь привела к болезни владыки. Опытный врач на глаз определил причину, обвинив лису в том, что она лиса! Микадо огорчился, обиделся, надулся и выпустил приказ немедленно казнить злодейку.
В нечеловеческой злобе, убивая каждого встречного-поперечного, мудрая Тамамо-но Маэ бежала, превратившись по пути в большущий валун, названный людьми Сэссё-Сэки, и каждый, кто прикасался к нему, умирал на месте. Даже пролетавшие в небе птицы и пробегавшие мимо белки.
И только в семнадцатом веке просветлённый монах Гэнно, идущий путём Будды, усердными молитвами расколол этот камень. Однако умерла ли при этом хитрая лиса или вновь успела куда-нибудь слинять, об этом история умалчивает.
Мияко-сан столь же таинственно молчала, закольцовывая свой рассказ многозначительным подмигиванием как возможностью продолжения в любой момент. Даже не знаю, что меня впечатлило больше – повесть о приключениях могущественной лисы с девятью хвостами и пониженной социальной ответственностью или мастерство творческой подачи от юной кицунэ. В общем, круто!
Будильник мы поставили на шесть утра, чтобы успеть через заднюю дверь вынести тело злобного старикашки с весом в полтонны как раз к холодному осеннему рассвету. Пришлось отключить сигнализацию почти на полтора часа раньше, но вряд ли кто обратит на это внимание.
Потом мы с соучастницей (правильное слово?) прилипли носами к оконному стеклу и смотрели, как золотистые лучи превращают мертвую нечисть в горсть серого пепла. Не скажу, что это было завораживающее зрелище, но у меня почему-то стало чуточку легче на душе. Хотя и нерадостных мыслей хватало…
  
– У тебя задумчивое лицо, Альёша-сан. О чём ты грустишь, разве твой враг не повержен? Я сама сломала ему шею!
– Мияко, ты, мм… ты умничка и спасла мне жизнь, но…
– Дважды, – педантично напомнила она.
– Да, дважды, а я лишь…
– А ты накормил меня, обогрел, подарил множество вещей, защитил от рыжего кота и почти познакомил со своей замечательной мамой! Она у тебя просто ми-ми-ми!