Война (СИ)

Время шло, и русское государство становилось более централизованным. Возможно, в том числе опричнина Ивана Грозного также была ответом на устаревающую социальную систему. При той политике, которую проводил Дмитрий Иванович, местничество не могло являться ничем иным, как пережитком, тем более, что многие знатные рода либо пришли в полный упадок, либо исчезли вовсе.
— Ну, что, бояре? Сказывал я вам, что не станет почитать Димитрий Иванович славные рода, на которых веками держалась Русь, и без которых её и не было вы вовсе, — вещал собравшимся Шейн. — Пошто служим, живота своего не жалея, коли дети наши не продолжат труды на благо Отечества и своих родов? Коли ничего не делать, так и останется одно — ждать, когда сыны наши кланяться начнут худородным. Нынче государь ещё слушает нас с вами, а завтра что? Мой сын станет кланяться казачонку Болотникову, аль Луке Мартыновичу, роду племени которого неизвестно?
Все собравшиеся слушали Шейна невнимательно, Семён Васильевич Головин так и вовсе с некоторой брезгливостью. Головину и вовсе не пристало быть под Шейном. А остальные устали слушать одно и то же. Всё было понятно, они потому здесь и находились, что осознавали для себя катастрофу.
Были здесь и те, кто просто хотел мщения, например, Андрей Васильевич Сицкий по прозвищу Жекла или же Иван Романович Безобразов. Они были из тех, кто жаждал мести и держал эту жажду внутри уже больше десяти лет. И Сицкий, и Безобразов не являлись идейными заговорщиками. Просто они с приходом Дмитрия Ивановича к власти потеряли влияние и были отставлены с должностей. Оба были воеводами, один в Угличе, другой в Ярославле, и оба лишились своей службы после проверки, устроенной государем. А ведь воровали не больше других.
— Ты, боярин Михаил Борисович, дело предлагай! Мы все знаем, что плохо, а что хорошо в империи нашей, — высказался Иван Тарасьевич Грамотин.
Нынешний приказной боярин Грамотин привык уже к тому, что на него смотрят, как на недостойного, поэтому не стушевался и под взглядом Шейна. Грамотин был как раз из тех чиновников, котором на свою судьбу и положение в обществе жаловаться было незачем. Едва ли ни самый худородный из всех заговорщиков, он стал заведовать финансами империи. Однако, Иван Тарасьевич прекрасно понимал, кому он должен быть благодарен за такое назначение. Так что Грамотин был предан не государю, он был человеком Головиных. Между тем, Иван Тарасьевич колебался.
— Семён Васильевич, — обратился Шейн к Головину. — Ты поручался за боярина Грамотина. Так что и следи, кабы не вышло худо. Мы уже повязаны и наговорили на четвертование.
Шейн не стал слушать заверения Головина, что Грамотин не предаст, а обвёл всех собравшихся взглядом и жёстко, как не всегда получалось даже у императора, сказал:
— Выхода отсюда более нет. Мы или свалим Димитрия, или помрём сами.
— Ты не пужай, Михаил Борисович, — сказал Головин. — Чай не дурни собрались, и все разумеют, что дороги назад не будет, и понять повинны, что без местничества и роды наши захиреют и погибнут. Ты только скажи, как нам сделать так, кабы до поры никто не прознал. Сгинуть за просто так я не желаю. Ещё и семьи уберечь нужно.
Прежде всего, проблемой была служба Ляпунова, в меньшей степени Пожарского, который, кстати, оказался слишком предан императору. Шейн ухмыльнулся и стал рассказывать, каким именно образом он вычислил у себя в окружении всех соглядатаев Ляпунова. Михаил Борисович описывал модели поведения шпионов, по которым их можно вычислить, как именно ведётся слежка, кого в первую очередь нужно проверить. Рассказывал с упоением, громко и обстоятельно, потому, когда Михаил Борисович резко замолчал, это стало неожиданным для присутствующих.
— Введите! — прокричал Шейн, и уже меньше чем через минуту в комнату дома старосты, где и происходило совещание, ввели человека.
Было видно, что мужчину пытали, причём даже по жестоким меркам времени бедолага испытал на себе, казалось, все круги ада. Один глаз был вырезан, на лице нет живого места, так как кожа в сплошных ожогах, рука сломана, часть кожи на спине срезана.
 
Головин перекрестился и с неподдельным страхом посмотрел на Шейна. В голове у мужчины рождались мысли о том, что он что-то сделал неправильно, что, как истинный христианин, не должен в этом участвовать. Но здесь же пришло осознание того, что уже за одно присутствие на таком совещании казнят и его, и весь род. Вероятно, что пострадает и немалое количество дворян, которые останутся верны роду Головиных. Так что говорить о том, что Головин передумал участвовать в заговоре, не приходится. А воевода Шейн здесь и сейчас отрезает присутствующим возможность сдать назад и уйти в сторону.
— Вот главный пёс Захария Ляпунова. Это он докладывал обо мне в Москву. Многое стервец знал о своих подельниках-псах, всё рассказал. Так что я дам вам некоторые имена подлых людишек, которые при вас, ну, а вы сами с ними сделаете, что пожелаете. Токмо не ранее, чем мы начнём действовать. Нельзя показывать виду, что узнали о своих соглядатаях, кабы пуще прежнего не насторожить Ляпунова. Нужно дождаться, чтобы Димитрий Иванович уехал из Москвы. В стольном граде его взять сложно, — ухмыляясь, будто наслаждается чужой болью, Шейн сделал вид, что забыл сказать какую-то мелочь. — Да, убейте вы уже его!
Стоявший рядом с полностью уже опустошённым изуродованным агентом Тайного Приказа один из людей Шейина незатейливо и буднично перерезал горло страдальцу. Кровь брызнула и обильно стала заливать деревянный пол. Тело бездушно рухнуло.
— Зачем? — спросил Безобразов.
— А что, Иван Романович, крови боишься — ухмыльнулся Шейн.
— Да, нет, и сам резал людей, токмо в бою, — растеряно отвечал Безобразов.
— А мы уже воюем. А когда отправим в ад Димитрия, воевать придётся много, — Шейн посмотрел на Головина. — Семён Васильевич, что скажешь за зятя своего?
Родная сестра Семёна Васильевича, Александра Васильевна, в девичестве Головина, а нынче Скопин-Шуйская, была, как не сложно догадаться по фамилии, женой головного воеводы Михаила Васильевича Скопин-Шуйского. Михаил Васильевич души не чает в своей супружнице и безмерно благодарен ей за то, что после смерти первых детей, Дмитрия и Елены, она подарила ещё двух сыновей, Василия и Ивана. И эти мальчишки растут здоровыми и смышлёными. Казалось, что все хвори обходят их стороной.
Заговорщики всерьёз надеялись, что удастся убить царя тайком. Вместе с императором обязательно должен умереть и Захарий Ляпунов, тогда Михаилу Васильевичу Скопин-Шуйскому ничего не останется, кроме как взойти на престол. Скопин — удачная фигура: и знатный, и мало интересуется властью, только болеет воинской наукой.
Не захочет он, так нужно будет найти, где скрывают Михаила Фёдоровича Романова, и править через него. Хотя последний вариант сложнее, так как о Михаиле Романове не было сведений уже давно, вероятнее всего, его отправили в Восточную Сибирь. Вот только Сибирский Приказ в своих списках воевод и сотников Сибири не указывает Михаила Фёдоровича. Остаётся добраться до царского архива, и там всё выяснится.
— Ну, что молчишь, боярин Семён Васильевич? Ты хоть с сестрой своей говорил, с нами она али как? — спрашивал Шейн.
Головин не спешил рассказывать про то, что его сестра также весьма активна, но пока только на словах выступает за сохранение старых законов и обычаев. Что уже говорить про то, что она, могущая стать царицей, благодаря знатности своего мужа, резко высказывалась против отмены местничества. Александра даже осмелилась кричать на брата, что он допустил подобное. На то, чтобы не устраивать истерику мужу, ума у Александры Васильевны хватило. И теперь женщина ищет любую возможность, чтобы ночью «накуковать» Михаилу Васильевичу нужные слова. Разбаловались женщины. При Димитрии Ивановиче всё больше разрушается домострой, даже разрешено женщинам обедать с мужчинами.
Как известно, «ночная кукушка» дневную перекукует. Вот только с прославленным русским полководцем подобное не всегда работает. Во-первых, его часто не бывает дома, так как служба требует долгих поездок. Во-вторых, Скопин-Шуйский — это человек, которому кроме войны важно, может, только одно — наследники, чтобы выучить их, как воинов. Вот если бы лишить Михаила Васильевича службы, вот тогда бы возникла возможность втянуть Скопин-Шуйского в заговор против императора.