Волки и боги

Дольм был спящим богом, богом гор и металлов. Один из самых древних в Совете Восьмерых, самый крепкий и сильный, он сотни лет спал под горами. Не осталось даже оракулов, которые могли бы передавать нам его послания. Когда я родился, его голос уже был утерян на века, и в последние годы никто не чувствовал его присутствия. Он уже не двигал горы, не помогал своим служителям и не позволял никому из нас ощущать, что он есть. Но он был. По крайней мере, так говорили старейшины. Они утверждали, что бог еще жив, говорили, что слышат его пульс, пробивающийся сквозь толщу земли, которая с холодной мудростью принимала перемены. Непросто было признаваться себе в этом, но я и сам это знал. Знал, что у нас был умирающий бог, который позволил земле равнодушно есть его. Мы изо всех сил старались делать вид, что не боимся, но наш бог умирал, и мы не знали, что делать, чтобы это остановить. И вот однажды он начал разговаривать со мной во сне. Его голос был глубок, а язык слишком стар, чтобы я мог его понять. Поначалу я думал, что это кошмары. Они не вызывали ужаса, который возникает от страшных ночных снов. Но они заставляли меня корчиться и дрожать – как будто я сам, а не наш бог, умирал в страшных мучениях. Прошли месяцы, прежде чем взрослые поняли, что со мной происходит. Со мной говорил Дольм. Он говорил со мной и просил о чем-то, чего никто из нас не мог понять.
Понимать его язык было трудно, почти невозможно. Годы прошли, прежде чем мы смогли расшифровать первые слова. И десятилетия – прежде чем смогли прочитать все послание. К моменту, когда мы поняли, чего хочет Дольм, моя борода уже начала седеть. Дольм хотел, чтобы я пришел к нему и встретился с ним на месте его упокоения, под горой. Мы не знали ни зачем было это нужно, ни почему именно я должен был сделать это, но воля богов не оценивается, ее просто нужно выполнять. От пророка оборотней мы узнали, что провидцы могут путешествовать только в одиночку. Меня подготовили к путешествию и простились со мной у дверей храма. Одному было непросто. Это сейчас трудности, с которыми я столкнулся поначалу, кажутся мне незначительными. Но тогда они ставили под угрозу и мою миссию, и мою жизнь. И вот наконец я добрался до места упокоения Дольма – не знаю, как назвать его – могила, колыбель. Наверное, все-таки колыбель. Дольм был в облике спящего человека. Фигура высокая, крупная. Серое лицо и угловатые черты выдавали в нем присутствие чего-то потустороннего. Это, конечно, был не человек. Когда Дольм понял, что я прибыл и его послание было, наконец, прочитано, он даже не открыл глаз. Рядом с его ложем я увидел кинжал, способный пронзить любой металл, камень, плоть или кость. Мне потребовалось собрать всю свою волю, чтобы сделать то, о чем он меня попросил. Открыть его грудь и добраться до сердца. А потом сделать то же самое с собой. По-видимому, бог был еще жив, потому что его безмолвные повеления были для меня ясны и понятны. Он вел меня, и я следовал его воле, хотя мне было больно и страшно. Соединить свое слабое смертное тело с горячим сердцем бога было непросто, но я сделал это. Уходя, я разрушил старые горы, чтобы воздвигнуть на их месте новые, более опасные и крутые. И присоединился к Совету Восьмерых с таким удивляющим меня самого спокойствием, как будто это было самой естественной вещью на свете. Как будто я всю жизнь только и ждал этого момента. Думаю, именно это спокойствие, столь похожее на спокойствие старого Дольма, заставило даже Селену послушно принять меня. Вот поэтому я взял его имя. Селена была ко мне настолько благодушна, что однажды даже обратилась ко мне с просьбой: она попросила выстроить у подножия горы могилу для одного из своих воинов. И я сделал все, как она хотела: усыпальницу из белого, цвета ее звезд, камня, с округлым верхом. Когда богиня благодарила меня, она улыбнулась. Впервые в жизни тогда я увидел улыбку на ее лице.
Так я стал богом, который охраняет сон смертного. Но я все чувствую. Я чувствую позвоночником, что провидец идет сюда, что скоро смертный проснется, и мир снова изменится.
 
Нестор
Он спал урывками, время от времени просыпаясь с напряжением в шее и приподняв уши, прислушивался. Любой шорох, реальный или воображаемый, звучал для него как угроза. К тому же было очень непросто отличить, что происходило вокруг, а что у него в голове. Гаденький смех Армаля, например, Нестор продолжал слышать до сих пор, хотя его давно не было рядом. Каждый раз он невольно вздрагивал от этих галлюцинаций. Вздрогнув в очередной раз, провидец встал на ноги и встряхнулся. Сьерра спала, то и дело вскрикивая во сне. Нестор вдруг ощутил, как свой собственный, подавленный ужас спутницы, которая несколько часов назад убила человека. Он слышал, как неровно бьется ее сердце, как отвечая на ночные кошмары, сбивается ее дыхание, и ему было страшно и больно за нее, но он не знал, чем помочь. За последнее время они оба сильно изменились, познав новые для себя чувства. И хотя страх, который мучил его, был не тем же, что чувство вины, он не знал, какое из них предпочел бы выбрать. До рассвета, оставаясь в облике волка, он продолжал сторожить сон Сьерры, прислушиваться и думать. Он был благодарен ей за то, что она вернулась, за то, что боги позволили им проделать остаток пути вместе. Благодаря ей он почти окончательно излечился. Очистив накануне его рану от остатков серебра, она помогла его телу восстановиться. От повреждения почти ничего не осталось, только кожа вокруг еще немного побаливала.
Он повернул голову и полизал кожу вокруг раны. Ожог от серебра сошел еще не совсем, и он знал, что шрамы на плече и запястьях останутся с ним на всю жизнь – как воспоминание о том, что произошло. Говорили, что это была идея Итари – сделать так, чтобы серебро оставляло неизгладимые отметины. Так она хотела унизить их. Но ликантропы гордились каждым из своих шрамов. Для них они были символом пережитых битв, напоминанием об опасности, которую им удалось преодолеть. Нестор никогда не надеялся, что у него появятся такие же. Провидцы не участвовали в боях, их защищали от опасностей, и каждый в стае считал своим долгом следить, чтобы они ни в чем не нуждались и жили как можно дольше. Долгой, тихой, созерцательной жизнью. Поэтому и навыка боя у него не было совсем, и поэтому он так боялся один отправляться в это путешествие. И вот теперь, со Сьеррой, у него появился шанс почувствовать себя таким же, как остальные его соплеменники. И хотя боги удлинили их путь, теперь он не должен был проходить его в одиночку.
«Странные все-таки создания эти боги», – подумал он.
Его беспокоила необходимость следовать замыслам неизвестного бога, и встречаться со своей создательницей ему тоже не очень хотелось. Но другого выбора у него не было. Он вспомнил крики своих соплеменников, падающих в зловещую тьму, и ему стало холодно от ужаса.
Вскоре солнце начало пробиваться сквозь заросли ежевики, и Сьерра проснулась. Нестор понял это по шевелению красновато-коричневого пятна, которое, видимо, было ее волосами. Он слышал, что у осенних листьев был такой цвет. Говорили, что перед тем, как умереть, они приобретали боевой и вызывающий окрас. А потом падали вниз, и возвращались к своему дереву уже в ином виде, сгнивая у его корней, сжираемые ими.
В Сьерре была эта жестокость, сила и трагизм – как в осени.
Она села, пробормотала что-то. Зашуршала ткань.
– На, – сказала она, и Нестор лапой потрогал стопку одежды.
– Спасибо, – ответил он.
Нужно было обращаться обратно. Было больно, тело сопротивлялось, и, чтобы завершить процесс, ему пришлось стиснуть зубы. Но даже это не помогло ему сдержать стона. Когда он, наконец, оделся, сердце его тяжело билось, а руки дрожали от напряжения.
– Каждый раз все сложнее и сложнее, – с сочувствием произнесла Сьерра и вложила в руку Нестора несколько спелых ежевичин.
– Очень заметно, да?
– Со мной тоже так было, – сказала Сьерра. – Когда я еще могла…
Сьерра сделала глубокий вдох и резко выдохнула, как если бы хотела рассмеяться. Но это был не смех, а оболочка от него, из которой вынули всю радость.