Русская миссия Антонио Поссевино
— Цыц, бес! Внучек, ты дайся, дайся. Превозмоги беса! Амфилохий тебе поможет!
Ласло, поняв, что перестарался, изображая бесноватого, застыл на месте и гордо поднял голову:
— Только ради тебя, добрый старик, я отдаюсь во власть этих никчёмных людишек, недостойных даже вкушать испражнения мои. Но всё равно никто ничего со мной поделать не сможет!
Стрельцы налетели на него гурьбой, повалили и начали связывать. Но даже сейчас скованный в движениях Ласло умудрился надкусить одному из них ухо. Стрелец зашипел от боли и затянул узлы изо всей своей немалой силы. Теперь уж Ласло едва не застонал от впившихся в запястья верёвок, продолжая, однако, что-то кричать — уже не по-русски, а на других языках.
— Точно бесноватый, — сказал десятник, прислушавшись, — по-немецки знает.
— И по-мадьярски, — добавил один из стрельцов и пояснил в ответ на удивлённый взгляд десятника: — Я из Пскова недавно. Там у нас два месяца несколько пленных мадьяр сидели. А мне ж любопытно, я их наречие и учил.
Брат Гийом забеспокоился: знание его мнимым внуком разных языков могло вызвать у стрельцов подозрение. Но он опять ошибся.
— Монахи говорят, бесноватые часто по-нерусски кричат, — авторитетно сказал знаток венгерского языка, — даже те, кому вроде бы другие языки и знать неоткуда. Потому как это бесы всё знают.
— Во как, — уважительно поглядел на него десятник.
Ласло отнесли на паперть Троицкого собора [182]. Он лежал на каменных ступенях и мерно бился о них затылком — впрочем, не очень сильно. Вскоре появился потревоженный Амфилохий. Это был высокий худой старик с лицом, напоминающим печёное яблоко — тёмным, испещрённым многочисленными крупными морщинами. На ветхой рясе тут и там виднелись заплаты.
— Вот, отец Амфилохий, отрок бесноватый, — сказал ему стрелецкий десятник, — дрался, Дмитрию ухо едва не откусил, и говорил всякое непотребное.
Амфилохий кивнул десятнику в знак того, что понял его, мельком взглянул на Ласло и перевёл взгляд на брата Гийома:
— Внук твой? — спросил он.
Брат Гийом поёжился под его взглядом. Острый взгляд светло-голубых глаз из-под седых бровей, казалось, протыкал его насквозь, видел самую суть коадъютора. Не то напускное, с чем он пришёл в русской одежде, а то, что в нём уже много лет, с самого детства: для торжества католической веры допускается всё! И никуда не деться от этого ощущения — ощущения маленького мальчика, застигнутого за воровством сладостей строгим и всевидящим отцом! А он-то думал, что пронять его нельзя ничем, коли столько повидал на своём веку. Выходит, можно!
— Внучок. Да.
Амфилохий кивнул.
— Буду молиться, — обернулся к застывшим стрельцам, — вносите в храм. Как звать-то?
— Я Прокопий, а внучок — Иван.
В церкви Ласло привязали к широкой скамье. Старец велел освободить руки, и Ласло облегчённо вздохнул. Он опасался, что его могут оставить в прежнем состоянии, и тогда он не сможет извлечь из-под заплаты отравленную кожу. Впрочем, даже теперь он был плотно прикручен к скамье от голеней и до груди и освободиться самостоятельно не мог.
Старец пристально посмотрел на брата Гийома, который стоял рядом со скамьёй:
— Ступай. Неча тебе. Его дело, не твоё.
Коадъютор поёжился: ему показалось, что Амфилохий обо всё догадался. Но как, как? Нет, конечно, ни о чём он не догадался, да и как, действительно, он смог бы? Нет, это не русский старец догадался, а он, брат Гийом, становится старым и мнительным. Да, это его последнее задание!
Молодой монах зажигал свечи. Когда стало достаточно светло для чтения, Амфилохий остановил его:
— Достаточно. Принеси из моей кельи тетрадь. Ту самую.
Монах молча поклонился и вышел. Дожидаясь его возвращения, Амфилохий стоял, глядя на иконостас. Губы его шевелились почти беззвучно. Наконец монах вернулся и протянул старцу тетрадь, сшитую из плотных листов желтоватой бумаги, после чего удалился, закрыв за собой дверь в храме.
Ласло всё время лежал молча, лишь следя глазами за Амфилохием. Когда тот раскрыл тетрадь, громко крикнул:
— Что, старец, хочешь меня изгнать в преисподнюю? Ничего у тебя не выйдет. Слаб ты. И глуп. А я силён!
Амфилохий, не меняя выражения лица, положил руку ему на лоб. Ласло хотел, в подтверждение своей бесноватости, укусить его, но не сумел дотянуться. И желание кричать и ругаться куда-то пропало. Старец начал читать записанные в тетрадь молитвы, держа левую руку на груди венгра.
Ласло заслушался. Он уже неплохо знал русский язык, но молитвы произносились на старом языке, который отличался от обиходного довольно сильно. Он почти не понимал, что произносит нараспев старец, слова звучали для него как странная музыка, которая сначала лишь касалась его ушей, но постепенно начала проникать в голову, опускаясь всё ниже и ниже — до самого сердца. Но что такое? Отчего у него такие мысли? Не для этого же он здесь.
Он из всех сил сжал веки и тут же раскрыл глаза. Ему показалось сначала, что изображение внутреннего убранства храма нарисовано тусклыми красками на листе бумаги, потом оно приобрело объём. Где же та заплата, под которой… Он пошарил руками по штанам: заплата находилась достаточно высоко, почти у пояса, и вынуть отравленную кожу можно было очень легко и незаметно. Какой же предусмотрительный этот брат Гийом! И место выбрал удобное. А что раньше о том не сказал — так ведь каждый должен знать лишь то, что нужно в каждый момент, и не более. Так он говорил, и венгр был с ним совершенно согласен. Очевидно, Ласло не было нужно раньше времени знать о некоторых вещах.
Ласло незаметно вытянул из-под заплаты кожу. Движения его были медленны и осторожны. Вот отравленный кожан лежит в его ладони. Остаётся малое — схватить старца за руку. Надо только выбрать подходящий момент. И такой момент вскоре представился.
Амфилохий сделал небольшую паузу, словно собирался отдохнуть от монотонного чтения, и отвёл взгляд в сторону, как будто увидел что-то в углу храма. Ласло резко вскрикнул, схватил старца за руку, которую тот держал на его груди, и крепко сжал. Амфилохий не стал вырывать руку, лишь взглянул на мнимого бесноватого и начал читать новую молитву. А Ласло вдруг неодолимо захотелось спать.
Некоторое время он сопротивлялся, пытаясь бороться со сном. Он помнил, что следовало бы незаметно убрать отравленную кожу обратно под заплату, но старец больше не отводил взгляда, и сделать это незаметно было невозможно. Наконец голова его стало как будто пустой, веки отяжелели настолько, что держать их поднятыми стало совершенно невозможно. Они поползли вниз, вздрагивая и стараясь вернуться на прежнее место, но поделать ничего уже было нельзя. Веки опустились, и Ласло заснул.
Старец ещё некоторое время читал молитвы. Наконец, перелистнув последнюю страницу, он закрыл тетрадь. Ласло крепко спал. Амфилохий поднял свободно лежащую на лавке руку, взял отравленную кожу, прищурился:
— Надо же.
Засунул кожан под заплатку и направился к выходу из храма. На паперти стоял, поёживаясь от холода, брат Гийом.
— Ну что? Как? — бросился он к Амфилохию, едва старец переступил порог и вышел на паперть.
Тот посмотрел на него сурово:
— Не беспокойся, отчитал как надо. Не будут больше бесы мучить твоего внука. Да тебя бы самого отчитать.
— Что? Почему? — растерялся брат Гийом.
— Время, видно, пришло, — непонятно ответил Амфилохий и направился в сторону трапезной, из которой доносились сытные запахи готовящейся еды. — Ты внучка не трогай, пусть поспит. И я распоряжусь, чтобы его не тревожили. Позже в келью перенесут.
Ласло проспал до вечерней службы. Монахи отвязали его, уже проснувшегося и недоумённо хлопавшего глазами, и проводили к отцу Амфилохию. Тот лежал в своей келье в выдолбленной из сосны домовине, уже многие годы служившей ему ложем. Услышав звук открывающейся двери, он повернул голову. Брат Гийом и Ласло подошли к старцу.
— Худо мне, — сказал Амфилохий, — до утра не доживу. Одно радует — бесов прогнал. Время моё пришло. Я знаю. И всё будет так, как желает Бог.