Русская миссия Антонио Поссевино

Можно было и с этим обозом уйти — с ним стрельцов идёт сотня, поспокойнее как-то от злых людей. Но брат Гийом всё ждал, что будет оказия до Ростова, чтобы не делать крюк через Москву. И дождался: узнал на Торгу, что через два дня возвращаются в Ростов несколько купцов, привёзших в Новгород мёд, воск да дёготь. Обратно везли ткани немецкие, румяна да белила для ростовских женщин, чернь да зернь новгородскую [163]. Да остаток выручки — деньги немалые. В охране — не стрельцы, конечно, а наёмные люди, но вооружённые и искусству воинскому обученные не хуже стрельцов. Вот с ними иезуит и хотел отправиться в Ростов, а там предстать перед давним своим знакомцем — Давидом, тамошним архиепископом. На него у брата Гийома была особая надежда. Давид прежде при встрече всегда высказывал мысли, за которые церковный суд наложил бы на него епитимью и отправил в монастырь простым монахом, а правёж государев мог и голову с плеч присудить. Но Давид не был дураком и речи такие вёл лишь с теми, в ком был уверен. А в брате Гийоме он был уверен, хоть и не знал ни его настоящего имени, ни звания.
Знал Ростовский архиепископ лишь, что человек этот католик, из Европы пришедший, чтобы проведать, насколько русские люди готовы к принятию унии с католической церковью. А как да почему решил подойти именно к Давиду да речь об этом завёл — неизвестно. Но чуял архиепископ за ним силу немалую, потому и привечал в надежде, что уния состоится. И в обновлённой церкви ему, Давиду, будет отведён пост немалый, более присущий его важности и притязаниям. Но не только из властолюбия желал Давид единения с католичеством. Виделось ему в нём нечто притягательное, а что именно — он и сам сказать не мог. Да и не всё ли равно, как они крестятся или молитвы читают? Бог наш — един, пусть и вера будет единой. С единой верой и турок с татарами бить легче. А что подчиниться придётся — так что ж с того? Они сильнее, значит, мы, православные, должны подчиниться.
Эти соображения Давид в беседе с братом Гийомом не обязательно высказывал вслух, но они подразумевались. И всегда помогал деньгами, когда иезуит обращался к нему за помощью. Вот и сейчас — добраться бы до Ростова, наверняка отсыплет мелких русских денег, чтобы на Торгу не вызывать подозрения и не возбуждать алчности у торговцев и разбойников, которые при виде полновесного иоахимста-лера готовы на всё, лишь бы прибрать серебро к рукам — то ли нечестной торговлей, а то ли и грабежом.
В последний раз брат Гийом был в Новгороде девять лет назад — два года спустя после страшного погрома, учинённого Иваном Васильевичем для искоренения крамолы, когда посчитал, что новгородцы ведут тайные переговоры с Сигизмундом [164], чтобы уйти под польскую руку. Остановился он в доме у богатого купца, но допустил оплошность и бежал, заколов верным своим стилетом дворового человека, больше, правда, похожего на разбойника [165]. И теперь, кажется, не было в Новгороде людей, знавших его в лицо: купец тот, конечно, давно сгинул в пыточной, люди его — тоже. И никак иначе быть не могло. Поэтому можно не опасаться, что его узнают на улице.
На следующий день после ухода московского обоза решил брат Гийом сходить на Новгородский торг — купить в дорогу съестного. Ласло оставил в монастыре, да тот и сам не рвался в город. Приобрёл коадъютор сало солёное, вяленое мясо, сушёных карасей, круп всяких да казанок, чтобы крупы те варить. До сих пор казанка не было, потому что неразумным он считал тащить его с собой от Рима. Да и места там обжитые, придорожные таверны на каждом шагу. А здесь, в Московии, порой за целый день пешей ходьбы ни селения не встретишь, ни человека прохожего.
Хороший казанок он купил — небольшой, медный, как раз им с Ласло на один раз похлёбку сварить. Сверху ручка откидная приделана, дно плоское — можно на угли ставить, а можно и на перекладинку повесить, что промеж двух рогатин по разные стороны костра. Брат Гийом уж подумывал: не выйти ли пораньше да прикинуться, что купеческий обоз их в дороге нагнал, — как услышал невдалеке окрик:
  
— Эй, Волкодав! Ты ли?
Брат Гийом вздрогнул. Обращение "Волкодав" было знакомым, а потому опасным. В памяти сразу всплыло: снежное поле, волчья стая, стекающая по валяному сапогу кровь. И — тяжесть, накатывающаяся тьма, сухость во рту, которую не перебить никаким питьём. И три лыжника с пищалями, отогнавшие волчью стаю, уже готовящуюся отобедать им, братом Гийомом. Он тогда сумел убить двух волков, за что и получил это прозвище. И прозвал его так Епифан — начальник стражи обоза, что направлялся в Новгород.
Брат Гийом медленно повернулся: да, это был Епифан. Постаревший, погрузневший, одетый, как одеваются городовые казаки — в тегиляе поверх синего кафтана, сапогах кожаных, на боку — сабля в ножнах и пистолет в кобуре. Не простой казак, стало быть. Сотник, не меньше. Иезуит растянул в улыбке губы:
— Епифан! Узнал ведь, узнал!
Они обнялись. Брату Гийому жутко не хотелось идти с Епифаном в ближайшую харчевню, но так уж у московитов принято: не выпьешь за встречу — вызовешь подозрение. А вдруг да перерастёт подозрение в уверенность, и тогда не миновать пыточных застенков. Сидели они вдвоём за столом, пили вино, закусывали тушёным мясом и кашей. И говорили. Узнал брат Гийом, что Епифан уже пять лет как нанялся в городовые казаки и с тех пор живёт в Новгороде:
— Старею, — посетовал Епифан, — жить в странствиях — не для меня. Это по молодости можно. А ты как?
— На Соловки теперь иду, — соврал иезуит, — поклониться святым местам.
— Всё бродишь.
— Видно, на роду мне написано — умереть в дороге.
— Неужто не устал ещё? — засомневался Епифан. — А живёшь чем?
— Не устал. Живу тем, что Бог даёт. Да и детишки с семьями у меня в Каргополе. Всегда есть где притулиться.
— Вот и ладно, — произнёс Епифан, — бродягой ведь быть — последнее дело.
Под разговор и вторую бутылку одолели. И всё вроде хорошо, и вопросов, на которые сложно ответить, Епифан не задаёт. Но зудит что-то у брата Гийома — там, внутри, то ли в животе, то ли в сердце. А может, и в голове. Зудит и покоя не даёт: что-то не так. Какая-то опасность, пока малая и далёкая, которая скоро вполне может стать близкой и осязаемой. И почему, интересно, Епифан его не расспрашивает, как и когда он девять лет назад подевался из Новгорода? Наверняка же описание его разослали по округе. А по описанию его узнать — плёвое дело. А может, Епифан из Новгорода раньше ушёл и описания того не слышал? Может, и не слышал, но тогда зуд это внутри — откуда? Может, хочет он всё о брате Гийоме выведать, а про дела давнишние не спрашивает, чтобы не спугнуть? Может, и так.
Расстались они мирно. Захмелевший Епифан всё лез целоваться на прощание, но брату Гийому казалось, что он притворяется. Хотя зачем ему притворяться? Были бы сомнения — вмиг крикнул бы стражу, а то и сам бы схватил за шиворот и оттащил к наместнику царёву. Брат Гийом, конечно, его зарезал бы и попытался сбежать, да только получилось бы?
По пути до Софии иезуит несколько раз оборачивался, проверяя, не следует ли за ним кто. Но нет, кажется, случайная встреча со старым знакомым прошла без последствий. Он вспомнил своё пребывание в Новгороде девять лет назад. Тогда тоже посчитал, что малая оплошность прошла незамеченной, а пришлось потом бежать, рискуя головой. Нет, второй раз одну ошибку повторять — совсем гиблое дело.
Брат Гийом вошёл в келью, отведённую им с Ласло для проживания. Юный венгр лежал на топчане и соломинкой гонял по потемневшей от времени брусчатой стене таракана. Бедное насекомое, не зная, куда скрыться от человека, время от времени останавливалось и шевелило усами, словно раздумывая, чем оно прогневило своего тараканьего бога, пославшего ему такое жуткое испытание. Один раз таракан попытался упасть на пол, чтобы там, вне досягаемости страшной соломинки, удрать к своему племени, но Ласло предусмотрительно держал под ним ладошку. Таракан был пойман, посажен обратно на стену и продолжил безуспешные метания.