Русская миссия Антонио Поссевино

Брат Гийом оказался прав: когда утром Истома пришёл на пристань, капитан холька заявил, что выход в море откладывается на следующий день: стоял совершеннейший штиль. И даже после того, как портовый вёсельный буксир выведет судно из бухты, оно совершенно точно замрёт на месте, не в состоянии сдвинуться с места. Огорчённый Истома вернулся в таверну, предварительно взяв с капитана обещание прислать за ним матроса, если ветер всё же поднимется и будет принято решение выходить до наступления вечера.
Поплера похоронили на протестантском кладбище — православного здесь не было. Истома постоял немного у невысокого холмика влажной земли и направился в порт. Он заплатил тавернщику, чтобы присматривал за могилой, но вряд ли тот выполнит обещание. Может, сначала и будет ухаживать за местом упокоения ливонца, но потом память об убийстве выветрится из его памяти, деньги закончатся, обещание забудется. И семьи у преставившегося раба Божьего Фёдора нет. Через десять или двадцать лет холмик просядет, сровняется с землёй, и всё…
Комнату, в которой они жили в таверне уже сдали другому постояльцу, а больше свободных мест там не было. Истоме пришлось обойти ещё два постоялых двора, прежде чем он нашёл жильё. Разместившись, он тут же отправился обратно в порт, чтобы сообщить капитану о новом месте ночлега. Там всё оставалось по-прежнему: парусники стояли у причала с висящими на мачтах парусами, и лишь немногочисленные суда, имеющие хоть какую-то вёсельную оснастку, изредка выходил с рейда.
На следующее утро безветрие не закончилось. Истома, встретившись с капитаном, уже собирался вернуться в таверну, но тот неожиданно сказал, коверкая русские слова:
— Перебирайся на борт. Долгий штиль для этих мест — штука редкая. Всё может измениться в любой миг.
Истома разместился в отведённой ему каюте. Действительно, сейчас лучше находиться на корабле. Он, конечно, понимал, что стрелявший метил в него и Поплер получил чужую пулю. И Истома не сомневался, кто стоит за покушением: конечно же, папский легат Антонио Поссевино. Очевидно, он пустил по следу Истомы своего человека, который — то ли сам, то ли через нанятого убийцу — решил расправиться с русским.
Причины, по которым его хотели убить, тоже были совершенно понятны. Они, несомненно, догадались, что Истома прекрасно знает итальянский язык и, в то время когда он, как считали при папском дворе, посещает римских весёлых дев, на деле собирал сведения, которые помогут государю и Андрею Щелкалову при переговорах с посольством Антонио Поссевино. О содержании его записей они не знают и действуют наугад — вдруг да есть там нечто такое, что существенно осложнит их положение на переговорах.
Сейчас, когда он уже на борту, дотянуться до него куда труднее, чем на берегу, и до того момента, когда он снова ступит на землю, сделать они ничего не могут. Но вот потом, пожалуй, следует опасаться. Хотя… Скорее всего, они потеряют его из виду, ведь на хольке нет больше пассажиров, под видом которых могли спрятаться убийцы. И да, надо будет поинтересоваться у капитана, есть ли кто, кроме команды, на других судах.
После обеда Истома, измотанный долгим путешествием через всю Европу и постоянно висящей над ним опасностью, уснул. Сон был глубоким, чёрным, тяжёлым. В нём не было ничего, лишь бархатная непроглядная бесконечность, и никаких сновидений. Он просто лежал на кровати, неподвижный, словно обрубок бревна.
Внезапно Истома сквозь сон почувствовал удар в голову, затем в плечо. Он встрепенулся и открыл глаза. Он лежал на полу, и вокруг стояла совершенная тьма. Падая с кровати, он и получил разбудившие его удары. Корабль ощутимо качало. Они вышли в море?
Шевригин ощупью нашёл в стене каюты место, где накануне он заметил окно, прикрытое деревянной створкой. Откинув крючок, он распахнул окно. Ни стекла, ни бычьего пузыря в нём не было, и в открывшийся проём остро пахнуло прохладным влажным воздухом. В сажени перед ним был виден борт судна, а дальше — темнота. Он вышел на палубу.
На судне было тихо. Матрос стоял за штурвалом, да на корме горел сигнальный фонарь, чтобы когти, шедшие вслед за хольком, не сбились с пути. Капитана видно не было — очевидно, спит. Прямо по носу судна, где-то далеко, небо светилось розовым — приближалось утро. Выходит, он проспал половину дня и почти всю ночь? Со штурвальным разговаривать бесполезно — русского языка тот не знает. Что ж, следует дождаться утра.
  
Истома подошёл к борту и посмотрел вниз. Воды, хоть та и находилась совсем рядом, не была видно. Но по плеску волн он догадался, что хольк идёт не очень быстро — очевидно, поднявшийся ночью ветер оказался не слишком сильным. Что ж, и на том спасибо. Теперь неделя-полторы — и он в Пернове. А если повезёт с ветром, то и раньше.
Возвращаться в каюту не хотелось, и он стоял на палубе, наблюдая, как солнце постепенно вылезает из моря. Вскоре послышался стук двери, кряхтенье и шаги. Истома оглянулся: капитан вышел из каюты и направился к рулевому. Они о чём-то поговорили по-немецки, и капитан сменил его у штурвала, отпустив отдыхать. Спустя некоторое время из трюма, где располагалась комната для отдыха матросов, поднялся, застёгивая на ходу кафтан и зевая до хруста в челюстях, небольшого роста человек в кожаных ботинках, которые явно были явно ему не по размеру.
Увидев, что за штурвалом стоит капитан, он опасливо приблизился к нему и испуганно дёрнулся, когда тот занёс над ним руку. Но увернуться не успел: широкая ладонь капитана с размаху отвесила ему смачный подзатыльник, отчего голова проспавшего начало вахты матроса сильно дёрнулась, а сам он едва не покатился кубарем по палубе. Капитан сказал ему ещё что-то и передал штурвал. Проспавший встал на своё место, и лицо его приобрело крайне печальное выражение.
Шевригин не знал, какие порядки существуют в Любекском торговом флоте, но на хольке, кажется, с дисциплиной не всё слава богу, и капитану приходится тумаками и подзатыльниками утверждать своё право держать матросов в узде повиновения. И, если судить по горестному лицу нового штурвального, капитан сказал ему нечто, приведшее матроса в унылое расположение духа. Наверное, пообещал, что тот лишился некоторой, оговоренной заранее за подобные прегрешения доли жалованья.
Прошло больше двух месяцев, как Истома выехал из Рима. Уже стояло начало лета, и, хотя теплое время на Балтике наступает куда позднее, чем в Италии, становилось довольно жарко. Истома, одетый в зимнюю одежду, раньше не придавал этому значения — в дорожных заботах было как-то не до того. Он отправился в каюту и скинул кафтан и бехтерец — всё равно сейчас защита без надобности — и вернулся на палубу в рубахе, поверх которой был надет зипун. И сразу почувствовал, что сделал это напрасно: сырой ветер сразу начал пробирать его до костей, и даже высоко поднявшееся солнце больше не жарило, лишь легонько гладя лучами покрывшуюся пупырышками кожу.
— Оденься, — услышал он за спиной голос капитана, — балтийский ветер обманет и вытянет из тебя тепло. Многие так заболели лихорадкой.
Истома и сам видел, что тот прав, поэтому он вернулся к себе и вышел на палубу в накинутом на плечи кафтане.
— Сколько будем до Пернова идти? — спросил он капитана.
— Моряки так не загадывают, — ответил тот, — мы ветром не управляем. Сколько ему, — он ткнул пальцем в небо, — надо, столько и будем идти. При таком ветре, как сейчас, — две недели.
…Со времени выхода из Любека прошла неделя. Торговый караван, чтобы держаться подальше как от Швеции, так и от Речи Посполитой, от которых можно было ждать любой гадости, вплоть до захвата судов, прошёл чуть южнее принадлежащего Любеку острова Борнхольм. Остался позади и остров Эланд, а накануне вечером они миновали и Готланд. Большая часть пути была пройдена. До принадлежавшего Дании большого острова Эзель [131] оставалось совсем немного, там можно будет сделать остановку, причалить к берегу, отдохнуть перед последним переходом до Пернова.