Русская миссия Антонио Поссевино

— Истома, да посмотри ты кругом! — горячо произнёс Джованни. — Ты и здесь карьеру сделаешь, и даже легче, чем дома. Теперь дом твой здесь будет. Всякий человек ищет, где лучше.
— А как же держава? Как родина?
— А что держава? — презрительно хмыкнул Джованни. — Державе от людей одного надо — чтобы больше делали и меньше требовали. Такова суть вещей, Истома, и изменить её не дано никому.
— Как же жить вне державы? Так и забудешь, какого ты роду-племени.
— Да множество людей так живёт. Я думаю, что государство и не нужно вовсе. Оно лишь тянет из людей все соки, мало что давая взамен. Думаю, когда-нибудь настанет время, когда никакого государства не будет, а все люди будут жить общиной, где все всем будут братьями. Ну и сёстрами, конечно.
— А как же законы? Без законов как жить? Как дикие звери?
— Почему как звери? Есть обычаи человеческие. Решишь уйти к другому народу — принимай его обычаи. По ним и живи.
— А чем обычаи от законов отличаются, Джованни?
— Да ты как будто не видишь ничего, брат! Обычаи людские направлены на всё доброе, а законы только и знают, как бы людям нагадить. По совести надо жить, брат.
Истома усмехнулся:
— А что такое жить по совести?
— Да как же ты не понимаешь? Добра надо желать людям и творить добро.
— А если для кого-то по совести — значит, отобрать у чужой общины и отдать своей?
— Это не по совести.
— Это ты так считаешь. А кто-то считает по-другому. Как ему объяснить, что ты думаешь правильнее, чем он?
Джованни задумался.
— Никак не объяснишь, — прервал его размышления Истома, — потому как у каждого человека свои представления о том, что является добром, а что — злом. И чтобы люди эти, которые думают по-разному, не передрались, и придумывают законы. А чтобы разнять людей, которые всё же начали драться, нужна стража. И суд, чтобы решить, кто из них прав. А если соседи посчитают, что они правы, а твоя община не права, — войско для защиты нужно. И всё это вместе — и есть государство, или держава, как в моём отечестве говорят. И как сделать иначе, чтобы по справедливости и никого не обидеть — неизвестно.
Дверь распахнулась, и на пороге появился весёлый Орацио, держащий в охапку сумку с едой. Увидев печальное лицо Джованни и расслышав последние слова Истомы, он сказал:
— Что, Джованни, опять про Уранополис проповедуешь?
— Что за Уранополис? — поинтересовался Истома.
— Город такой был. Давно, — ответил Джованни и замолчал.
— Так расскажи.
— Это сразу после Александра Македонского было, — ответил астролог, — знаешь такого?
— Конечно, — ответил Шевригин, хотя знал лишь о самом факте существования великого полководца. А узнать подробнее всё как-то недосуг было.
— Когда он умер после завоевания полумира, то его полководцы — их звали диадохи — разорвали его державу на части, и каждый стал править как царь.
— И ведь наверняка каждый из них считал, что он-то лучше сумеет распорядиться своим владением, — с едва заметной ехидцей прервал его Истома.
— Наверно, — мрачно ответил Джованни. — Тогда на севере Греции построили город, который назвали Уранополис, или Небесный город. Философ Алексарх, который был там правителем, сделал равными рабов и свободных и даже придумал особый язык для граждан Уранополиса. Он пригласил туда других философов, а также художников, скульпторов и учёных из разных народов. Он хотел создать самое справедливое государство.
— А воинов он туда не приглашал? — спросил Истома.
— Об этом ничего не известно.
— Ты вот сам посуди, Джованни: диадохи эти, которые поднаторели в битвах, рвут на куски державу Александра, а тут какой-то философ создаёт справедливое государство и даже воинов в него не приглашает. Готов поспорить, что государство это существовало ровно столько времени, сколько надо, чтобы подошла даже не самая большая и не самая хорошо вооружённая толпа солдат. А потом всё, только пожарище и трупы. Ведь так и было, правда?
— Спор этот бесконечен, — грустно ответил Джованни, — люди, увы, пока не готовы к такому устройству общества.
  
— Я тебе то же говорил, — весело сказал Орацио, — поэтому, давай, каждый из нас на своём месте будет создавать маленькие частицы добра. Глядишь, через сто лет или через тысячу этих частиц станет так много, что они соединятся и сделают возможным то самое, о чём ты мне каждый вечер твердишь.
Говоря так, художник разлил вино по стаканам и отрезал от хлеба три больших куска. Джованни, не дожидаясь, когда будет порезана колбаса, мрачно отломил от неё большой кусок, откусил и начал жевать.
— Вот это правильно, — одобрил Шевригин.
— Послушай, Истома, — сказал Орацио, выпив вино, — сегодня я в библиотеке кое-что слышал.
— Обо мне? — спросил Истома.
— Думаю, что да. Разговаривали два монаха. Оба мне незнакомы. Один, кажется, занимает высокое положение, а другой монах точно не из Рима. Маленький такой, спокойный и… опасный.
— Почему так думаешь?
— Не знаю. Мне так показалось. Взгляд у него такой — убьёт во славу Божью и имени не спросит.
— И о чём они говорили?
— О распространении католичества на новых землях. И о том, что некий известный им человек успел увидеть слишком много, и поэтому будет неразумно, если он передаст всё, о чём узнал, своему государю, владетелю тех земель. И несколько раз они произнесли слово "Московия". Поэтому я решил, что речь идёт о тебе.
Орацио замолчал. Молчал и Истома. Лишь Джованни вздыхал рядом, горюя о несбыточном.
— Благодарю тебя, Орацио. Не думаю, что они решатся, это им не нужно. Но всё же буду настороже. Тайны папского двора от меня скрыты, и я не могу знать, какие соображения у них появились.
Джованни поставил на стол вторую бутылку:
— Эх, ну почему в мире всё так неправильно устроено!
Шевригин и Орацио переглянулись: друга надо срочно лечить от хандры.
— Выпьем, друзья! — громко произнёс Истома, наливая вино в стаканы.
— А вино и вправду великолепно, — оценил, наконец, Джованни вино. — Давайте напьёмся, братья!
Истома уехал от них уже за полночь, успев по пути зарубить одного городского разбойника и нанести раны двум другим, пожелавшим поживиться кошельком припозднившегося всадника. А от прибывшей на шум схватки городской стражи просто ускакал, благо конных там не было. Ищейки Антонио Поссевино так и не узнали, к кому в Риме ездил Томас Северинген.
Уже в своей опочивальне Истома почему-то вспомнил о потемневших серебряных плошках с водой, стоявших под ножками его кровати. Взяв со стола канделябр с тремя горящими свечами, Шевригин опустился на колено возле своего ложа. Так и есть: дорогие серебряные плошки волшебным образом превратились в дешёвые — медные! Истома усмехнулся: ну конечно же, это Люка. Ай да прощелыга! Не поленился ведь, пробежался по посудным лавкам, нашёл похожие плошки, чтобы русский не заметил подмены. Надо будет завтра отхлестать его шамширом плашмя по заднице. А плошки — да пусть оставляет себе, на кой они в дороге? И медные тоже. Человек он небогатый — пусть вспоминает русского посланника добрым словом.
Но на следующий день Истома в суете приготовления к отъезду забыл о жуликоватом слуге. А Люка, словно чувствуя настроение русского, ни разу не попался ему на глаза. Наверное, была у него своя бабка Барсучиха.
А ещё через три дня посольство, возглавляемое иезуитом, покидало Рим. Вместе с ним ехали и Истома с Паллавичино. Купец слёзно выпросил Истому взять его с собой, потому что он чувствует вину за принесённые неудобства и ненадлежащее в прошлом поведение и желает загладить вину. Истома подумал и взял. До Венеции, пока они едут по землям, где говорят по-итальянски, всё равно Паллавичино должен изображать переводчика. А там видно будет.
В карете с тройной тиарой и двумя скрещёнными ключами на двери ехал папский легат — иезуит Антонио Поссевино. Его помощники, охрана и Истома с Паллавичино шли верхами. Путешествие в Московию началось.