Русская миссия Антонио Поссевино

Он вышел из комнаты и заглянул в соседнюю опочивальню. Паллавичино там не было: очевидно, он уже разместился и отправился вниз, к герцогу. Истома пошёл следом.
Кабинет герцога Сорского представлял собой богато и вычурно отделанное помещение. Убранство его не уступало виденному Истомой ранее в кабинете дожа Николо да Понте. Но если в Венеции элементы убранства гармонично сочетались, создавая ощущение изысканности, то у герцога Сорского всё было хоть и ярко, и дорого, но аляповато и безвкусно.
У окна в мягком кресле сидел румяный отрок с наглыми глазами, в расшитой золотом одежде, и, болтая ногами, с интересом смотрел на вошедшего. Паллавичино, устроившись в таком же кресле напротив герцога, сидел, крепко обнимая свою сумку, плотно набитую монетами. Он явно куда-то торопился, и лишь его положение переводчика при московском госте заставляло итальянца оставаться на месте, дожидаясь Истомы. На отрока он старался не смотреть, отводя взгляд всякий раз, когда его взор случайно устремлялся в его сторону.
Истому последнее обстоятельство удивило и, очевидно, отразилось на его лице, потому что герцог сказал:
— Это Карло, мой секретарь. Карло, золото, прошу тебя, подожди за дверью. У нас будет серьёзный разговор.
Отрок послушно встал с кресла и вышел из кабинета. Его ухоженный вид, богатая одежда вкупе с манерой общения герцога со своим якобы секретарём не оставляли места для сомнений по поводу того, кем в действительности является Карло при дворе герцога Сорского и какие обязанности выполняет. Истоме оставалось только надеяться, что он сумел быстро овладеть собой и отвращение не отразилось на его лице.
— Итак, господа, как вы разместились, всё ли вас устраивает? — спросил герцог по-итальянски, жеманно ломая руки.
Паллавичино тут же услужливо перевёл, и Истома подумал, что мнимое незнание итальянского языка даёт больше времени на обдумывание ответа и позволяет избежать ненужных неловкостей.
— Благодарю, всё хорошо, — ответил он, — но у меня есть одна маленькая просьба. Я не привык к такому убранству покоев, пристойному лишь коронованным особам. Поэтому прошу убрать с моего ложа балдахин. Я приучен к другому, и, отходя ко сну, видеть над головой матерчатый свод, — Истома изобразил смущение, — для меня это непривычно.
На лице герцога отразилось искреннее удивление: очевидно, гостей с подобными просьбами у него ещё не было. Недоумённо пожав плечами, он встал со своего кресла и подошёл к Истоме, положив ему руку на плечо, отчего Шевригин едва не дёрнулся:
— Хорошо, мой друг. Я приложу все силы, чтобы вы ощущали в моём дворце подлинно домашний уют. К вечеру балдахин уберут.
Он вздохнул и вернулся на место:
— Есть ли ещё какие-то пожелания?
— Мне нужна небольшая лохань с уксусом и добрый кувшин воды. И ветошь какая-нибудь.
Паллавичино перевёл, споткнувшись на слове "лохань".
Герцог теперь на странное требование гостя не удивился, лишь кивнул головой. Затем дёрнул за шнурок, который болтался на стене рядом с его креслом. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик. В комнату вошёл Люка.
— Уберёшь с кровати нашего русского гостя балдахин и приготовишь вечером уксус и воду, — велел он, — и да, вот ещё, принеси деньги. Те самые, что привезли утром. И ещё тряпки какие-нибудь принесёшь. Не знаю уж, для чего они ему понадобились.
Люка молча исчез, но вскоре вернулся, неся увесистый кожаный кошель. Поставив деньги перед своим господином, снова исчез. Герцог указал взглядом на кошель:
— Его святейшество дарит русскому посланнику шестьсот дукатов. Этот подарок сделает твоё пребывание в Риме светлым и радостным.
И он манерно улыбнулся Истоме, на что тот тоже растянул рот в улыбке, стараясь, чтобы она выглядела как можно более естественной.
— Мне хотелось бы познакомиться с Римом, — сказал Истома, — сегодня я успел заметить, что это очень красивый город, и было бы интересно рассмотреть его поближе.
— Ну конечно, — ответил герцог, — любуйтесь, в Риме есть на что посмотреть. А папа примет тебя через два или три дня. Сейчас он слишком занят.
  
Истома вежливо улыбнулся хозяину замка, забрал деньги и вышел. Вслед за ним вышел и Паллавичино.
— Сегодня вечером в честь русского гостя будет роскошный ужин, — громко сказал им в спину герцог, — не задерживайтесь в городе.
Истома не мог решить, что лучше: оставить деньги во дворце или лучше взять их с собой. Он вспомнил Венецию, заверения Альберто, что кражи на постоялых дворах там невозможны. Но здесь ведь Рим, а не Венеция. Он ещё немного подумал и решил взять кошель с собой. Для этого пришлось вернуться в свои покои, где Люка уже начал разбирать балдахин, едва уворачиваясь от сыплющихся сверху клопов, и взять сумку, потому что тащить тяжёлый кошель в руках было неудобно.
Паллавичино дожидался его во дворцовой конюшне. Он уже взнуздал своего коня и даже забрался в седло. Конь выказывал ту же нетерпеливость, что и его хозяин, и аж пританцовывал на месте.
Когда они выехали за ворота герцогова дворца, Паллавичино сказал:
— Куда думаешь ехать?
— На базар хочу. Надо здешнее платье прикупить. Не люблю, когда смотрят, как на диковину.
— Это тебе на Палатин или Эсквилин [82] надо. Там много лавок, где готовым платьем торгуют.
— Ты что, со мной не пойдёшь?
Паллавичино замялся:
— В любое другое время, но сейчас мне надо передать вырученные в Дании и Любеке деньги сыну. Он ведёт наше дело здесь, в Риме, и очень ждёт, когда я приеду. Это только сегодня, но потом я буду сопровождать тебя где угодно. Может, сначала поедем со мной, а потом покупать платье?
— Ну хорошо, езжай, — к радости Паллавичино, легко согласился Истома, не ответив на его предложение, — но не забывай, что герцог ждёт нас к ужину.
Радостный купец, не дожидаясь, пока наниматель передумает, пришпорил коня и, подняв облако пыли, скрылся за поворотом неширокой римской улочки. Истома остался в незнакомом городе один. Он подумал, что без соглядатая ему будет вольготнее, едва тронул шпорами бока своего коня и направился по другой улочке. Где найти нужную ему лавку, Истома не знал, но надеялся спросить у прохожих.
Шевригин ехал по улицам Рима и с интересом крутил головой, сравнивая Первый Рим с Третьим. Дома в столице Папского государства были преимущественно каменными, в отличие от полностью деревянной застройки Москвы за пределами Кремля. Истома отметил про себя, что в случае нападения неприятеля пожар Риму не грозит. А если же и случится, то ничего подобного московским пожарам здесь не будет.
Он вспомнил, как десять лет назад сгорела вся Москва, кроме кремля, который удалось отстоять от крымских сабель. Сначала полыхнуло в одном месте, потом в другом, и вскоре весь огромный город представлял собой один большой костёр. В сплошном море огня только Кремль стоял неприступной твердыней да Москва-река, изогнутая, словно сабля, рассекающая надвое пылающий город. Истома вспомнил, как смотрел он со Свибловой башни налево, в Заречье, где вместе с другими избами полыхал и его дом, в котором осталась мать да братья с сестрой. И ничем не мог им помочь… И отец на стене погиб.
Всадники, издали выглядевшие как маленькие человечки верхом на игрушечных лошадках, сновали туда-сюда, пока огонь не выгнал всех за пределы города. Он вспомнил длинные вереницы пленённых москвичей и жителей ближайших деревень, уходящие на юг, в неволю. Были ли среди них его близкие? Неволя хуже смерти. Только ой ли? Из неволи можно выкупиться или бежать. Но многим ли удалось такое? Нет, совсем немногим. А жить всю жизнь в неволе, сохраняя в душе исчезающе малую надежду на освобождение — действительно ли это можно назвать жизнью? Истома считал, что нет. Он вспомнил, какое зрелище представлял собой город после ухода крымцев. Ни одного уцелевшего дома, лишь каменные печки, заваленные обгорелыми головешками. И вороньё… До сих пор не отстроили всё, как было до набега. Не до строительства сейчас, воюет держава. Истома иногда думал, что, если бы те силы людские да деньги, что потрачены на войну, потратили для строительства и распространения ремёсел, проку для державы было бы куда больше. Но кто послушает безродного сына боярского? Его и таких, как он, только и могут, что отправлять туда, куда родовитых отправить остерегаются.