Дом

Это заставляет Инге импровизировать, на ходу выдумывая оправдания, не оставляющие клиенту выбора: «Виктории было нехорошо, и она ушла домой», «Виктория все еще занята, видно, в расписании визитов произошел какой-то сдвиг», — а иногда и вовсе: «Она больше тут не работает, кто назначил вам встречу с ней?.,» И порой, прямо перед тем как тяжелая входная дверь захлопнется, в коридоре раздается громогласное нытье клиента, снова уходящего ни с чем. Посреди нытья, словно бутылку в море, он бросает напоследок: «Я знаю, что ты здесь!.. Силке, я отлично знаю, что ты здесь!..» Нам так и не удалось определить, является ли Силке настоящим именем Виктории или же это псевдоним, которым она пользовалась много лет назад и который забыли все, кроме этого мужчины. Эти клиенты приходят, чтобы заманить ее в ловушку? Так она думает. Даже когда она одета в нормальную одежду, трудно не догадаться, какая у Виктории профессия. Что-то связанное с мужчинами, по-другому и быть не может. Со временем ей, может, удалось бы убивать в зародыше всякую возможность шантажа, если бы она совершенно откровенно говорила о своем ремесле. Ее манера держаться и отличное настроение не оставляют впечатления, что она чем-то смущена. Сама я в итоге стала думать, что мужчины, выкрикивающие ругательства, когда их провожают к выходу, те молодые парни, у которых слезы выступают на глазах, когда им предлагают выбрать другую девушку, и хитрецы, записывающиеся дважды под фальшивыми именами (напрасно, так как Виктория всегда сначала смотрит в щель замка), вовсе не хотят заманить ее в ловушку, а скорее — до сих пор пребывают под действием волшебства, коим она одарила их как-то в спальне, — какой-то секретный прием, который они не променяют ни на что другое. Как тот тип, кого я как-то вечером проводила до выхода. Он опрокинул горшок у входа, став вдруг таким неловким, а Виктория больше ни разу не захотела снова встретиться с ним. Придя в следующий раз, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу с возбуждением влюбленного девственника, которому открыли глаза на окружающий мир. Расстроившись, он выбрал Хильди, немного похожую на Викторию, — очень смутно, если на улице туман. И Хильди рассказала потом, что он медлил на протяжении всего пути от спальни до душа и от душа до объятий Хильди, что у него долго не вставал и кончить ему тоже было нелегко. Все это время он не открывал глаз. Уже уходя, он вытащил из кармана коробочку с драже, обтянутую ленточкой с этикеткой, на которой было розовым выведено «Виктория» и вместо точек над і были нарисованы два сердечка. Он извинился и просунул в ладонь Хильди двадцатку, попросив ту пообещать поцеловать за него высокую Викторию и убедиться, что конфетки дойдут до нее с комплиментами от Лаззло.
— С некоторыми задаешь себе вопрос, о чем они думают во время секса. В его отношении, во всяком случае, все ясно, — проворчала Хильди.
Она немного обиделась, что вполне объяснимо для девушки лет двадцати, когда ей предпочитают сорокадвухлетнюю Викторию. В реальности, мне кажется, что, щелкая драже, от которых Виктория презрительно отказалась, Хильди думала то же самое, что и мы все: почему она? Господи, ну что есть такого в Виктории/Силке/Ясмин, что все они за ней увиваются? Я бы десять раз предпочла ей Хильди, не бросив и взгляда на эту высокую, огромную валькирию, будто вырезанную из бумаги с помощью косы, с ее широким, почти квадратным задом и до невозможности светлыми волосами. Ей свойственна та самая ворчливая апатия проституток — именно такими их воображают. Она появляется, вяло протягивает руку и мямлит имя, используемое в данное время. Она не тратит усилий, притворяясь, что рада познакомиться с кем бы то ни было. Иногда она забывает снять носки и вихрем проносится мимо, а за ней следует запах проглоченной ранее еды: она мало думает о тех, кто позднее приложится к ее губам. По ее одежде и парфюму за километр можно догадаться, что она проститутка, но в целом в ней нет ничего, что делало бы ее чем-то лучше других девушек.
 
С тех пор как я стала видеть букеты и драже, с тех пор как стала слышать красавчиков-мужчин, отправляющихся восвояси в стенаниях и с членами в состоянии эрекции, не замечающих красоты Хильди, предпочитая ей лошадиный зад Виктории, меня снедает любопытство. Может быть, ее стать и бесцеремонность подхлестывают инстинкты, равнодушные к нюням красивых девушек. Может быть, ее показное нежелание быть выбранной, этот избегающий встреч взгляд, словно у ученика, молящегося, чтобы его не спрашивали, вызывает у мужчин, уставших от меркантильной доброй воли других проституток, желание укротить ее, хочет она того или нет. Эта рискованная техника «все или ничего» — может, это храбрость, которая появляется после десятка лет работы в публичном доме?
Когда она проходит мимо нас (ее улыбка в адрес коллег так же широка, как очевидна грубость по отношению к клиентам), мы мысленно приподнимаем ее ультракороткие юбки. Если мы видим ее нагой, а это случается часто, мы с легким унынием начинаем разыскивать в ее складках разгадку секрета. Дело должно быть в чем-то, что чувствуют мужчины, тогда как мы остаемся к этому равнодушными, зато с полными зависти головами. Эсме даже отправила одного из своих клиентов на разведку, но тот, полный любви к ней, разочаровал своим докладом, уверяя, что Виктория была слишком широка для него. Слишком широка? Может, в этом весь секрет?
Как-то я услышала крики Виктории за закрытой дверью. Мой клиент был в душе. Я пошла за чистыми полотенцами и застыла, приложив ухо к перегородке, заинтригованная песнопениями, доносящимися сквозь сладенькую музычку. Мой клиент застал меня вот так, в позе бездельницы, и просто улыбнулся: «Это та, высокая!» Я тогда спросила у него, что же она проделывает такого особенного, такого соблазнительного, но Гектор отклонил разговор знаком руки, делая вид, что не хочет сдавать чужие фишки.
Как будто, господи, Виктория была его коллегой, а не моей! Что, в конечном итоге, доказывало, что даже мужчины более застенчивы и уважительны, чем я. Отныне со своими длинными, почти белыми волосами и шелковым пеньюаром с рисунком из звездочек Виктория кажется мне ведьмой, оседлавшей белого лебедя при наступлении ночи, когда дьявол посещает мир смертных. Это появление, о котором Марк Болан мог бы сочинить песенку, можно пропустить, лишь только моргнув глазом.
 If There Is Something, Roxy Music 
Тибо спокойно снимает с себя одежду.
— Извини, что приходится идти в Сиреневую, просто в Доме полно гостей.
— О, не беспокойся, я люблю эту комнату.
— А на меня она нагоняет меланхолию.
Тибо — завсегдатай борделя. Он знает его лучше, чем я. Он привык к разговорам о клиентах, привык к стуку каблуков девушек в соседней комнате. И его никогда не пугала эта вульгарная комната, простенько освещенная сиреневыми неонами, куда мы почему-то регулярно попадаем, будто у комнаты такая аура. Пугала не больше, чем запахи дезодоранта, спермы или этот прозаичный рулон бумажного полотенца на ночном столике. Тибо нравится быть окруженным женщинами, их смехом. Ему нравится, когда они хлопают его по плечу, пересекаясь с ним в коридоре, и когда проститутки-старожилы дерзко притворяются, что упрекают его за неверность. Ему нравится даже подготовительный процесс, за которым он следит, не выпуская ничего из виду: расстеленные крестом на покрывале полотенца, презервативы, что мы достали из наших мини-сумочек, бесцеремонность девушек, раздевающихся перед ним, продолжая разговаривать и грубо вытирать те части тела, которые только что подмыли в биде.
— Ну и как у тебя дела?
— Все хорошо.
— Я уже думала, что ты пропал.
— У меня были проблемы со здоровьем.
— Вилма рассказала мне. Ты был в больнице, так?
— Вилма сказала тебе?
— Из уважения, ты же знаешь. Мы говорили о том, что ты не приходишь. Она беспокоилась о тебе.
— Это мило. Мне сделали операцию на сердце. Пришлось две недели полежать в постели.