А я тебя да (СИ)
Ну, то есть… Я и тут облажался, следуя своим тупым (я уже в этом почти не сомневался) установкам. И чем глубже я в себе капался, тем сильней становилось мое изумление — это ж надо, каким дерьмом была забита моя башка. Выходит, все эти рамки существовали лишь в моих фантазиях? А я под них подогнал нашу с Верой жизнь? Ну нет… Не мог же я… Ч-черт.
Впрочем, сколько бы я не противился этим мыслям, во мне уже был запущен процесс переосмысления. И знаете что? Мне приходилось буквально ломать себя. Наступать на собственное «я», выпускать сомнения, которые затрамбовывал вглубь души годами, сдирать их, как струпья с ран, скрупулёзно добираясь до сути… Для состоявшегося заматеревшего мужика это была та еще задачка.
— Что-то не так? — послышался рядом обеспокоенный голос Веры.
— Да нет. Все нормально.
— Ты только что упустил возможность обогнать вон того типа на Лексусе.
Я выдавил из себя улыбку.
— Задумался просто.
Ага. Тем более что думать было о чем. Например, о том, как вести себя дальше. Как бы там ни было, я не мог себя отпустить и сделать с ней сразу все, что хочется. Или… все-таки мог? Пипец… Башка взрывалась. И волнение душило, как сопливого пацана. Я сто лет ничего подобного не испытывал, а может, вообще никогда. Оказалось вдруг, что я даже сам себе не признавался, как сильно мне ее было мало. Так мало, что я теперь не мог сходу сформулировать, чего же мне, прежде всего, хочется. Честнее было сказать — всего. Но тогда возникал другой немаловажный вопрос — а что я в принципе мог дать любимой женщине? Что я к своим сорока трем умел? Валить и трахать?
Осознание, что я, может быть, вообще не фонтан в постели, пришло неожиданно. Раньше мне бы и в голове не пришло на эту тему задумываться, потому что я был сосредоточен исключительно на себе. Да и вообще, если честно, считал всю эту возню грязью… Но с Верой мне чего-то другого хотелось. Хотелось, чтобы ей было хорошо в первую очередь и красиво, а для этого… Ну не отлизывать же в льющемся от свечей свете… А впрочем, почему бы и нет? Кто сказал, что нормальные мужики не лижут и презирают романтику? Старшие товарищи на блатных вписках на заре века? Так с тех пор сколько лет прошло! Где они вообще, те ребята? Да половины уже и в живых нет. Кто спился, кто сторчался, кто из лагерей не вылезает. Такие себе моральные камертоны, если вдуматься. Но в том-то и соль, что сами мы редко задумываемся, откуда растут ноги у тех или иных наших поступков. А копни — охренеешь. Вот сегодня, кажется, мой ахер достиг апогея. Хотя, если прокрутить Верины откровения еще чуть-чуть и перестать циклиться на «не удовлетворяет», можно дойти до: «Просто пообещай на будущее, что впредь не станешь ничего от меня скрывать» и окончательно загрузиться. Потому что я уже скрыл кое-что важное. Я опять сделал все на свой нос, решив, что лучше ее знаю, как будет лучше для нас обоих. И теперь меня изнутри подтачивал страх. Гнул, корежил… Что, если я ее потеряю теперь, когда она, наконец, дала шанс все исправить? Нет-нет, об этом даже думать нельзя. Иначе натворю какой-нибудь лютой херни.
— Ты меня пугаешь.
— Почему? — вскинул брови, осторожно паркуясь у дома.
— Видел бы ты свое лицо.
— Да так, всякое в голову лезет. Пойдем?
— Конечно. Только плед захвати, ага? Он весь в песке. Я постираю.
Я послушно достал с заднего сиденья свернутый плед, корзинку с остатками еды и пакет с мусором, который мы после себя собрали. Отошел, чтобы выбросить тот в находящийся неподалеку бак. И застыл, пялясь на дожидающуюся меня у подъезда жену. Такая худенькая, но такая сильная… Моя родная.
Мимо пронесся пацан на самокате, громыхая колесами по брусчатке, но даже этот звук не заглушил звенящие в ушах признания: «Я не могла до тебя дозвониться. Кровь хлестала, врачи твердили, что будет лучше меня почистить, а я не могла до тебя дозвониться… Ты себе даже не представляешь, как мне было страшно одной в тот миг. Я не понимала, как ты можешь быть где-то, когда нужен мне. То есть нам… Так нужен. До последнего верила, что ты придешь и спасешь его»…
Вера обвиняла меня в том, что я многое недоговариваю, а ведь если так разобраться, она и сама была не без греха. Нашего ребенка мы потеряли давным-давно, а она только сегодня вот поделилась, что тогда чувствовала. До этого же Вера в лучшем случае морозила меня холодом, ну а в худшем — сыпала обвинениями. Дескать, если бы она так не переволновалась, застав меня с той шмарой, наш малыш был бы жив. На самом же деле врачи сказали, что ребенок был нежизнеспособен. Нежизнеспособен. Представляете, какая банальщина? Неудивительно, что Вере этого объяснения оказалось совершенно недостаточно. Для того чтобы справиться с горем, ей нужен был конкретный виноватый, на которого она могла бы спустить всех собак. И конечно же, им стал я… Думал, сильный, думал, выдержу. И ничего, да, как-то же справился с ее ненавистью и презрением. Чем активней Вера нападала, тем сильней я ожесточался. Пропасть между нами стремительно разверзалась, земля под ногами раскачивалась. А мы вместо того, чтобы держаться вместе, как это было бы разумно и правильно в той ситуации, напротив, яростно отталкивали друг друга. Мы ни разу, мать его, за все время не поговорили нормально. Даже когда Вера меня бросила, а я ее нашел и силой вернул — не поговорили. Каждый из нас варился в собственной боли.
Я зажмурился, позволяя воспоминаниям о прошлом утащить меня на годы назад…
Когда Веру выписали после выкидыша, она ничего не сказала. Вызвала такси и просто куда-то уехала. Благо долго ее искать не пришлось. Она вернулась в родительскую квартиру — больше идти ей было некуда. Я туда нагрянул буквально следом.
— Ну и что это за демарш? — спросил устало. Та ситуация с арестом не рассосалась сама по себе. Напряжение все так же зашкаливало. Жил как на пороховой бочке. Непонятно было — рванет, или уже все — бомба обезврежена. Ничего ведь до последнего нельзя было исключать.
— Это не демарш. Считай, мы расстались. Я хочу развода.
— Вера, — цедил я, сцепив зубы от того, как ломило в висках. — Ты сейчас в стрессе. И просто не можешь правильно оценивать ситуацию. Мы поедем домой. Ты обратишься к специалистам, и все будет хорошо.
— Что хорошо?! Ты спятил? Нет, ты вообще себя слышишь? Я потеряла ребенка! Я потеряла ребенка, — рыдала она, покачиваясь из стороны в сторону.
— Да, Вер. Я тоже его потерял, — шептал я, чуть не задушив ее в объятиях от бессилия. — Поэтому нам нужно держаться вместе. Собирайся. Мне надо заехать в контору. Очень надо. Вопрос жизни и смерти.
Она даже не противилась, когда я вывел ее из дома. Послушно села в машину и всю дорогу тихо поскуливала, кутаясь в мой пиджак. А потом были консультации у психиатра, сессии у психолога, да много чего было, после чего я решил, что Вера справилась. Каким же был мой шок, когда однажды она просто исчезла? Растворилась, оставив телефон, по которому я мог ее отследить… И ни записки. Ничего. Именно поэтому я первые часы пребывал в абсолютной уверенности, что ее похитили. Сейчас вспоминаю, что тогда делал, как себя вел, и понять не могу, как это вынес и не потек крышей… Я же весь город, сука, перевернул, весь край. Я не спал трое суток. Мне из центра, блядь, даже звонили узнать, что я за кипиш поднял в регионе — я ведь думал, это те, кто меня сместить хотел, до Веры добрались… Ну и чуток пожестил, да, не без этого. Потом только догадался проверить Верны вещи и понял, что она сама и по доброй воле… Прихватив из сейфа всю наличку, что там была. И слава богу! Потому что я уже находился на пределе, и неизвестно вообще, что бы выкинул. А так отпустило, да. Особенно когда она попалась на запись одной из многочисленных камер. Будто кулак, сжимающий мое сердце, разжался, и даже получилось вдохнуть… Немного, и не полной грудью, но этой малости было достаточно, чтобы протянуть еще какое-то время без нее.
А дальше просто гонка была. Вера бежала, я шел по следу, отставая буквально на шаг. Моя жена была умной девочкой. Наученная жизнью со мной, она не светила ни кредитки, ни документы. Ехала на попутках. И потому нагнал я ее только за три тысячи километров от дома. На заправке у какого-то знаменитого среди туристов кургана.