Вирдимура

Сомнения возникали и тогда, когда Урия ставил диагноз. Например, сколько шуму было, когда он вылечил подагру мастера Аккурсио, занимаясь вовсе не ногами, а глазами. Или когда он избавил нотариуса Франчиканаву от навязчивых мыслей, заставив его танцевать. На глазах у удивленных родных Урия протянул ему руку и пригласил на танец. Встав напротив, он велел ему надеть плащ для празднества. Потом принялся напевать мелодию мадригала и повел его в танце, крутя пируэты, хлопая в ладоши и радостно крича. Нотариус хохотал. А потом плакал. Он начисто забыл о своем прошлом. Проснувшись на следующее утро, он хотел петь.
  
Отец уверял, что лечить ему помогали не только растения. Но и музыка. Ритм. Купание в море. Разговоры с поэтами. Наблюдение за звездами.
И говорил смеясь: «Ведь если так посмотреть, кто сможет сказать, от чего зависит выздоровление?» Он видел здоровые тела, в которых душа еле теплилась. И нетронутые души в искореженных телах. Но это не позволяло ему утверждать, что создания Божьи состоят из нескольких сущностей и врачевать только одну из них. Потому что на самом деле они были едины, как и небесная сфера, что покрывает мир, да будет благословенна она вовеки! Стало быть, призвание врача лишь понять и обнаружить это единство.
А потом, почтенные доктора, пришел тот день, когда у меня появилось имя.
Это случилось у городских стен.
Урия поднялся чуть свет и отправился за мхом. Он прихватил меня с собой, привязав себе на плечи. Выходя из дома, он сказал кормилице: «Если захочет есть, дам ей пососать палец».
Он тихонько завернул меня, покуда спящую, в одеяла. Ему нравилось смотреть на меня, когда я была спелената или сосала кусочек ткани, смазанный медом. Я была внимательной девочкой, мне нравилось наблюдать, как парит сокол, или слушать стрекотание цикад. Когда отец намывал меня морской губкой, я смотрела в другую сторону, привлеченная неуловимыми звуками, тем, что вечно пребывало меж рождением и смертью.
Ковыряя мох ножиком, отец заметил, что я проснулась, но я не плакала, а внимательно, точно завороженная, смотрела на стену.
Урия взял меня на руки и поднес к зеленой стене, чтобы я могла почувствовать запах, исходящий от камней; воздух, пропахший вулканом; аромат цветов, проклюнувшихся из лавы. Тогда он сказал: «Ну вот и ты наконец. Стойкая, как стены Катании. Свежая и зеленая, как этот мох, цветущий прямо в камне.
Будь благословенна, любимая дочка.
Я назову тебя Вирдимура [6]».
* * *
«Это еще что за имя? – тут же загудели священники. – Такого дочери Рахили еще не носили, оно сулит тебе беды и несчастья, осторожней, Урия, берегись морока и фантазий!»
Но мой отец оставался непреклонен и отвечал так: «Ее будут звать так, решение принято. Да начнется торжество зевед абат [7]».
И праздник начался.
Урия разослал приглашения, он решил устроить пиршество под рыночным портиком, позади рыбных рядов. Его выбор пал на вечер, чтобы в небе уже виднелась вечерняя звезда. Ему не хотелось пышных залов, устланных коврами, с гобеленами по стенам и ладаницами. Он терпеть не мог узкие и длинные бифории [8], из которых невозможно выглянуть и почувствовать на себе лунные чары. Вокруг отца стала собираться толпа.
Священники не умолкали: «Кто все эти люди, Урия? Многих из них мы прежде не видали!»
Но отец сохранял спокойствие. Он пригласил на торжество всех больных, которых лечил, не требуя платы. Беззубых портовых рабочих, старух-проституток и прочих бедняг, у которых не было ни гроша, но которых он хотел сытно накормить.
Он не хотел, чтобы с ними рядом оказались знатные люди. Вместо них были уличные певцы, ремесленники, трюкачи. Музыкантами тоже были его друзья-калеки, которые принесли цимбалы и кастаньеты. Дичь для праздника подарил один мясник, которого отец вылечил от хвори много лет назад. Он принес зайцев, полевых птиц, фазанов. Были еще салаты, цитрусы, панакота. Курица, фаршированная миндалем и вымоченная в молоке со специями, что подавалась с чесночной подливкой и соусом на основе изюма и уксуса.
Священники только руками развели. Есть это никак не годилось, еще Моисей запретил такое.
Но отец улыбался и не слушал. Он говорил: «Пусть играет музыка. Пусть наливают вино с предгорьев Неброди и подают сиракузскую рикотту. Пусть танцуют. Отведайте этих угрей в оливковом соусе! И этот хрустящий дрожжевой хлеб с отрубями. Отведайте диких трав – тут одуванчики, руккола, цикорий и кейл. Я сам собрал их для вас на рассвете. Проходите, дорогие друзья, познакомьтесь с моей дочерью».
И священники нехотя бормотали:
«Благословивший наших матерей – Сару и Ревекку, Рахиль и Лию, пророчицу Мириам, и Авигею, и царицу Эсфирь, дочь Авигеи, – благослови и это возлюбленное дитя, и да будет ей имя в Израиле Вирдимура».
 
Глава 2
 
У меня никогда не было учителя. Мой отец сам объяснял мне все, что знал. Научил писать и читать, научил, что неизлечимому больному нужно улыбаться, а излечимому – петь.
Для этого не отводилось какое-то определенное время, не разделял отец и исследование мочи или наблюдение за звездами. Иные фекалии – точно созвездия, объяснял он, говорят нам о теле, но узнаем мы и о состоянии души. Не нужно их трясти, дай им самим показать хвори, неполученное прощение, кровоточащие раны.
Мне было пять, когда я впервые сама наложила швы. Смотри, сказал Урия, рана просто хочет, чтобы к ней отнеслись с лаской. И он соединил два края раны и прижал к ним теплые травы. Затем подул на них и прошептал: «Омец. Смелей».
С утра начиналось мое обучение на природе. Отец водил меня по непроторенным тропинкам и показывал лекарственные растения. Видишь? Вот эвкалипт. Им лечат простуду, бронхит или астму. Но из него можно сделать и благовоние, чтобы проводить усопшего. А вот мальва, из нее делают молочко для тех, кто не может позабыть о своих врагах. А это аконит клобучковый, его используют при горячке, вызванной перегревом или переохлаждением. Но с ним будь осторожна: если дать слишком много, человек может умереть, вот почему его еще называют дьявольским корнем.
Когда солнце начинало припекать, мы останавливались, пили из фляги воду с корицей, отец укладывал меня на землю, чтобы я прислушивалась к движению земли, перегонам ветра, хлюпанью облаков. Разве не видишь, что мы движемся? Что мы ведомы небесными и земными телами?
Нет, я не видела никаких тел, где же они? Жизнь казалась мне таинственной и страшной, точно разбойник, готовый вот-вот наброситься на нас.
Затем отец сажал меня к себе на плечи и нес так до самого дома. И мне не был страшен никакой разбойник. Нужно было веселиться. Потому что тот, кто грустит, вредит дыхательным органам и придется ему варить себе фиалки в чистом вине. А потом надо добавить галангу и лакрицу – только так получится избавиться от тоски и восстановить легкие.
Вот почему Урия постоянно выглядел жизнерадостным, всегда был деятельным. У него вечно находился повод, чтобы смеяться, когда вокруг голод; терпеть, когда вокруг горе; и благодарить, когда вокруг боль. И если я спрашивала, что за повод, он только улыбался. И не объяснял. Лишь говорил: «Сама поймешь».
И мы снова принимались искать. Особенно его увлекали смолы. Он читал и Геродота, и Теофраста, и потому знал, что мирру и ладан стерегут невиданные змеи. Это означало, что они священны, что они могут обратить конец и начало. Помни, говорил отец, если смешать ладан с маслом, можно спокойно выспаться, тревожные сны отступят. А если ладан смешать с мукой, то можно сделать маленькие булочки, и если приложить их к вискам, то забудешь все невзгоды.
  
Я, как могла, старалась запомнить все: названия растений, средства от хворей, буквы. Последние были одним из особых увлечений Урии. Он считал, что буквы – это символы, на которых держится мир. И он вел меня к линии прибоя. И рисовал палочкой на песке разные слова. А когда накатившая волна не оставляла от них и следа, говорил: «Видишь? Думаешь, море все уничтожило?»