На осколках разбитых надежд (СИ)

— Чушь! — скрестил руки на груди Рихард. — При бомбардировках не стреляют. У группы другие задачи. Ты ошиблась.
— Ее звали Люша. Она не могла выговорить свое имя, когда была крохой. Только Люша. Так и звали. Ей было всего пять с половиной лет. В этом году мы бы повели ее в первый класс и вплели бы ей белые банты в косы. Такие же банты, как у той девочки, которая спрашивала сегодня о страхе полета.
Рихард ничего не сказал в ответ. Только смотрел прямо в ее глаза. Внимательно. Даже не моргая, как показалось Лене. Она никак не могла понять, что за мысли сейчас ходят в его голове. Но ее вдруг захлестнуло бурным потоком воспоминаний и сдерживаемых столько времени эмоций, что она уже никак не могла остановиться, а все говорила и говорила:
— Я сделала ей самолетик из бумаги. Меня научил Котя когда-то. Я думала, что эта бумажная забава отвлечет ее от мыслей о жажде. Потому что воды осталось всего чуть-чуть, а мы даже не знали, когда доберемся до колодца. Я делала все, чтобы она не думала о том, что ей хочется пить. А потом прилетели настоящие самолеты… Мы были в чистом поле. Рядом не было ничего, что могло бы интересовать их. Только беженцы — женщины, дети, старики. Но они все равно…
Она отпустила ладонь Люши всего на секунду, когда упала. И думала при этом только о том, что повредила ногу. Не о том, что потеряла племянницу. Сожалела о том, что больше не будет танцевать. Дурацкие мысли. Если бы кто-то сказал ей тогда, что все, это конец. Конец всему. Было бы тогда все иначе?
Но тогда Лена теряла драгоценные секунды, когда лежала, уткнувшись лицом в землю, и думала, что никогда не сможет выйти на сцену снова.
А потом вместе со звуком очередного разрыва, землей от которого ее щедро засыпало, в сознании Лены вторглась другая мысль. Люша. Ее нет рядом. Надо было подняться с земли и искать ее в этом аду. Надо! Но Лена потеряла еще какое-то время, когда не смогла подняться с земли. Просто не смогла. Мысль билась в голове, что надо встать и идти искать Люшу. А тело не слушалось предательски, не отрывалось от земли, а наоборот — вжималось в него. Словно в надежде спрятаться от реальности.
Это было страшно. Никто не может представить, как это было страшно! Даже просто поднять голову, чтобы оглядеться. Даже просто в одном толчке приподняться поползти куда-то. Кругом ничего не было видно — только дым и земля. И крики… шум самолетов и разрывов… Как можно было перекричать все это? Но она пыталась. Кричала и кричала, пока не сорвала голос. И ползла по земле наугад.
Очередной разрыв неподалеку оглушил ее, стирая на какое-то время все звуки. Ее почему-то колотило так, что не сразу удавалось ухватиться за траву, чтобы подтянуть тело и продвинуться вперед. Она старалась изо всех сил не опираться на поврежденную ногу, потому что пронзала тело такая боль, что казалось, она вот-вот потеряет сознание. Но Лена сжимала зубы и ползла. И продолжала выкрикивать имя. При этом думала, что слишком тихо, и орала так, что саднило горло. Даже не слышала, как все закончилось. Не поняла сразу. Как не поняла, почему трава, по которой она ползет, такая мокрая.
Это была кровь. Но не Люши, как боялась. Слишком большой для ребенка силуэт, как разглядела Лена, вглядевшись с ужасом. Она завизжала от неожиданности, когда кто-то коснулся ее плеча, резко отпрянула в сторону. Женщина, такая же перепачканная землей и кровью, как Лена, что-то говорила ей, жестикулируя, но Лена не слышала ее. Словно под колпаком стеклянным — лишь отдаленный звук голосов на фоне такой странной тишины. Лена показала на уши, мол, не слышит. Знаками ей дали ответ, что налет закончился, и можно встать на ноги. Лена несмело поднялась, стараясь не опираться особо на ногу и оглядываясь вокруг в страхе. Ей казалось, что это временная передышка, и что немецкие самолеты вот-вот вернутся, чтобы добить тех, что остался в живых. А потом увидела, что ползла совсем в другую сторону. И заметила Люшу неподалеку. В противоположной стороне.
 
Цветочный ситец платьица. Синяя шерсть кофты. Белизна обнажившихся ножек и бумажного самолетика, зажатого детскими пальчиками.
— Выпей еще. Только за раз и до самого дна.
Ее пальцы разжали и всунули тонкую ножку бокала. Потом Рихард обхватил ладонью ее руку и поднес к губам этот бокал. Ей пришлось подчиниться. Глотнуть сладкую крепкую жидкость.
На этот раз не закашлялась. Алкоголь прокатился огнем по горлу в желудок, а потом разбежался по венам до самых кончиков пальцев рук и ног. Возвращая в реальность. В уютно обставленную антикварной мебелью комнату большого особняка. К Рихарду, который опустился на корточки перед ней и внимательно смотрел на нее, ловя каждую эмоцию на ее лице. Лена даже не заметила, когда успела сесть в кресло. Как и не замечала до этого слез на своем лице.
— Я никогда не думала, что Люша такая тяжелая. Я раньше брала ее на руки, но это было совсем по-другому. Я пыталась нести ее. Падала и снова вставала. И думала о том, что каждый раз, падая, я бью ее о землю, и что ей больно. В любой другой момент мне бы помогли донести ее. Но у каждого на том поле была своя ноша и свое горе. А еще я думала о том, что мне сказать маме и Коле. Только потом я узнала, что от шока забыла о собственной травме, и что если бы поберегла ногу в те минуты, все было бы иначе. Но я не могла по-другому. И сказать маме не смогла. Просто положила Люшу в телегу рядом с мамой. Лея помогла донести последние шаги. Я бы не справилась без нее.
Рихард неожиданно положил свою большую ладонь на ее ладони с переплетенными от волнения пальцами, и спираль, сжимающая ее сердце последний год, вдруг раскрутилась, позволяя вдохнуть полной грудью. Или это было от того, что впервые за месяцы она заговорила обо всем, что случилось тогда, на том проклятом поле.
— Мне очень жаль, — произнес Рихард. Она видела, что это действительно так. Он сожалел. Но этого было мало ей сейчас.
— Маме не нужно было слов. И она ничего не сказала. Вообще ничего. Просто плакала. Гладила ее волосы и одежду, целовала ее личико. А на другое утро она проснулась, и… Она укрылась в своем мире, где Люша была жива. И это было самое страшное — слышать, как она говорит с ней, как с живой. Наш возница был тяжело ранен и умер через несколько часов. Его внуки тоже были убиты. Мне пришлось самой разворачивать лошадь и телегу, чтобы вернуться в Минск. И потом — все это время мама оставалась в своем мире. Даже когда мы похоронили Люшу рядом с папой на Кальварии. Я осталась одна в этой реальности. Слабоумие. Так сказал доктор, когда я накопила достаточно денег, чтобы он принял нас. Теперь ясно, почему я никак не могла оказаться здесь по своей воле?
Он легко пожал ей сомкнутые руки, и Лена словно очнулась в этот момент. Осознала, кто он и кто она. Вспомнила про границы, разделяющие их. И его откровение недавнее. Да, быть может, они оба потеряли близких людей, но что такое его потеря в сравнении с ее утратой?
— Не сравнивай смерть своего друга и Люши. Твой Вальтер знал, на что шел, и сам выбрал себе путь. У Люши такого выбора не было. Как у остальных людей, которым вы принесли смерть.
Лена выпростала из-под его ладони свои руки и встала, стараясь не задеть его даже краешком ночной рубашки. И не смотреть в его глаза, чтобы не дать слабины. Поторопилась отойти к двери, чтобы быть от него как можно дальше.
— Небесные рыцари, о которых ты столько говорил сегодня, видели, что в поле только беженцы. И они убивали нас. Я не знаю, по какой причине. Наверное, потому что мы — «недочеловеки», правда? И это совсем не та история, которая понравилась бы немецким детям, верно? Такую им не расскажешь. Таким не похвалишься.
Рихард не смотрел на нее, когда она обернулась. По-прежнему сидел на корточках у кресла, в котором она недавно сидела, и смотрел куда-то в пустоту.
— Я могу идти к себе, господин Рихард? — проговорила Лена, словно проводя черту между ними. Она уже жалела, что была такой откровенной с ним. Разве понять ему?