Набоков в Америке. По дороге к «Лолите»

“Другие берега” (и “Память, говори”), витиеватые по стилю, кому-то из читателей могли показаться трудными:
Учебный год длился с начала сентября до первой трети мая, с обычными праздничными перерывами, во время которых гигантская елка касалась своей нежной звездой высокого, бледно-зелеными облаками расписанного, потолка в одной из нижних зал нашего дома, или же сваренное вкрутую яйцо опускалось с овальным звуком в дымящуюся фиолетовую хлябь47.
 
С другой стороны, женщин из рода Корфов я вижу вполне отчетливо – прекрасные лилейно-розовые девы с высокими, румяными pommettes, бледно-голубыми глазами и той маленькой, похожей на мушку родинкой на щеке, которую моя бабушка, мой отец, трое или четверо его сестер и братьев, некоторые из моих двадцати пяти кузенов и кузин, моя младшая сестра и мой сын Дмитрий наследовали в различных степенях проявленности, будто более или менее четкие копии одной и той же гравюры48.
“Память, говори”, совсем в духе Пруста, с начала до конца посвящена экскурсам в личные воспоминания, но при этом текст нельзя назвать модернистским: он написан изящными, долгими, как глубокий вдох, предложениями, которые требуют вдумчивости, но не сбивают с толку. Возможно, читателям журнала New Yorker и приходилось искать такие термины, как hiemal (“зимний, застывший”) и французское pommette (“скулы”), в словаре, но все же “Память, говори” – невероятно прозрачные и ясные воспоминания, написанные в прекрасном классическом стиле, с идеальной выдержкой.
Набоков нуждался в деньгах. “…Финансы мои истощились”49, – пишет он Уилсону, узнав, что во второй раз фонд Гуггенхайма грант ему уже не даст. Планы снова съездить на Запад50 пришлось отложить сперва на год, потом на два, потом на три. Дмитрию “совершенно негде играть, да и не с кем – по соседству живут одни несносные сорванцы”51. Летом семейство совершало короткие вылазки на природу – на озеро Ньюфаунд в Нью-Гэмпшире, которое сейчас считается самым чистым озером в штате52, тогда же показалось Набокову “грязным”53. Впоследствии Набоковы рассказывали об антисемитизме54, с которым им довелось столкнуться в Нью-Гэмпшире, – и это после войны и репортажей из лагерей смерти. Встретив в меню некоего заведения строчку “Евреев не обслуживаем”, Набоков поинтересовался у официантки, отказались бы они обслужить мужчину, женщину и ребенка, которые приехали бы к ним на осле. Официантка не нашлась, что ответить. Набоковы покинули ресторан.
В других версиях этой истории55 – которые напоминают роман и фильм “Джентльменское соглашение” (вышли в 1947 году) – трое из Назарета приезжают “на старом форде”. В одной из версий с ними нет Веры, зато Дмитрий захватил с собой друга, и мальчишек поражает прямолинейность Набокова. Он тогда страдал от острого нервного истощения и в Нью-Гэмпшир отправился по рекомендации врача: измотанный работой над “Под знаком незаконнорожденных” и статьей по лепидоптерологии, Набоков обратился в клинику56 с жалобой на проблемы с сердцем, язву, рак пищевода и камни в почках. Доктор счел, что пациент здоров, но порекомендовал взять отпуск. В письмах Уилсону, датированных началом 1946 года, Набоков называет себя “импотентом”, причем, как ни странно, в отзыве о “Мемуарах округа Геката” (Memoirs of Hecate County) Уилсона, недавно опубликованном сборнике рассказов, который читатели активно раскупали – в основном из-за откровенных фрагментов о сексе:
Там много прекрасных мест… Ты придумал партнершам [своего персонажа] такие замечательные оправдания, что читатели (или как минимум один из них, поскольку в твоем маленьком гареме я оказался бы совершеннейшим импотентом) не получают от совокупления героев никакого удовольствия. С тем же успехом я мог бы попытаться открыть пенисом банку сардин57.
  
Набоков скучал по Западу, и плохое самочувствие его, возможно, было вызвано тем, что, бросив курить, он поправился на тридцать килограммов. Начиная с 1947 года все последующие 15 лет практически каждый год он ездил на Запад, в основном в горы, и долгие пешие прогулки помогали ему оставаться в форме. Озеро Ньюфаунд показалось ему унылым и грязным, а в домике, где они остановились, воняло жареными моллюсками: запах долетал из расположенного неподалеку отеля сети Howard Johnson’s58.
И случилось чудо. В конце 1940-х годов эмигрант, которому наконец удалось полностью подчинить себе мудрый, точный, пластичный английский язык, сделал следующий шаг: он описал Америку, как видел. Как впоследствии Набоков рассказывал в интервью журналу Playboy, “мне пришлось придумать Америку… У меня ушло что-то около сорока лет, чтобы придумать Россию и Западную Европу, и вот теперь я столкнулся с такой же задачей, только времени у меня было меньше”59. Америка, какой ее изобразил Набоков, полна причудливых особенностей – затейливых и звучных названий городков в “Лолите”, вроде “Рамздэля”, “Эльфинстона”, “Бердслея”, – но с точки зрения метапрозы, ощущения поворота, с помощью которого автор дает понять: текст выдуман, – в них нет ничего странного. (Гумберт, рассказчик, но не автор, признает, что кое в чем он приукрасил, но в целом уверяет, что так все и было.) Для эрудированного читателя, которому нравится исследовать глубины текста, “Лолита”, как и два последующих американских романа Набокова, “Пнин” (1957) и “Бледное пламя”, представляет идеальное поле для деятельности: повествование словно бы соткано из множества литературных источников, однако Набоков старательно поддерживает иллюзию “реальности” для тех, кто ищет в его произведениях всего-навсего увлекательный сюжет.
Интересоваться Америкой он начал задолго до приезда [39]. По настоянию Уилсона он читал книги тех писателей, которые ранее ускользнули от его внимания, – например, Генри Джеймса (Набоков назвал его “бледной морской свиньей”60 и считал, что миф о Джеймсе давно пора развенчать). Он был знаком с творчеством По, Эмерсона, Готорна, Мелвилла, Фроста, Элиота, Паунда, Фицджеральда, Фолкнера, Хемингуэя и многих других61, несмотря на то что преподавал преимущественно русский язык и литературу. Сохранились и другие, нелитературные доказательства интереса писателя к Америке. В стихотворении, которое он написал, побывав в гостях у Уилсона, Набоков демонстрирует тонкое понимание американского сюрреализма:
“Сохранит охлажденным”, – нам щит говорит, ого-го! —
Горы
Ветчины, сочных фруктов, эскимо и пломбира,
Молока три бутылки, в тусклом свете эфира
Белоснежного бога
В уютных чертогах
Пар блаженных, чьи взоры, как звезды, горят62.
Его творческий путь – до “Лолиты” – выглядел многообещающе и без особого увлечения американской тематикой. Уилсон помог ему заключить договор с New Yorker, согласно которому Набоков получал ежегодный аванс в обмен на то, что первыми все его новые произведения будут читать редакторы журнала, а произведения эти были в основном посвящены России и всему русскому. Так что он вполне успешно мог бы играть на ностальгии по “старому режиму”: впрочем, творчество Набокова и так в некоторой степени возрождает для читателя и заботливо переосмысливает произведения Пушкина, Гоголя и других великих русских писателей.
У него был “острый глаз бродяги”63. Томас Манн, которому тоже пришлось бежать из Европы в Америку и который также написал в США немало книг, в своих произведениях американского периода и словом не обмолвился, что живет в Пасифик-Пэлисейдс, штат Калифорния, а до того жил в Принстоне, штат Нью-Джерси. Манн пишет о фашизме, о вымышленном немецком композиторе, о десяти заповедях и папе римском Григории I Великом, который жил в VI столетии: для Америки на страницах его книг просто не оказалось места – впрочем, он и не стремился его найти64. Пожалуй, из писателей-эмигрантов на Набокова с его интересом к Америке больше всего похожа Айн Рэнд65 (1905–1982), которая была практически его сверстницей. Рэнд, как и Вера Слоним, была из еврейской семьи. С точки зрения поэтики, проблематики и стиля между Набоковым и Рэнд нет ничего общего: разве что она тоже писала для кино, а в пятидесятые создала бестселлер (“Атлант расправил плечи”). Родом Айн Рэнд тоже была из Петербурга, после революции тоже эмигрировала, и с переездом в Соединенные Штаты для нее начался период интенсивного самообразования и в целом знакомства с “типичной” Америкой (как ее понимала Рэнд).