Два дня в апреле
«Сьюзен Дарлинг», — читает она надпись на надгробном камне. Памятник уже стоял здесь, когда хоронили Финна. «Любимой жене и матери», — выбито чуть ниже. А ещё ниже — имя самого Финна. «Должно быть, Дафнии тяжело разглядывать этот памятник, — думает Изабель. — Тяжело, всякий раз, навещая могилу мужа, мысленно представлять себе, что вот теперь он снова вместе с той, кто была его женой при жизни. И вот надгробный памятник соединил двух усопших супругов уже навечно. А где прикажете упокоиться его второй жене, когда придёт её срок? Пожалуй, Дафнии стоило бы подумать об этом заранее».
Изабель кладёт на могилу цветы, красиво заплетённые травой. Рядом уже лежит великолепный букет жёлтых роз в тиснённой светло-зелёной бумаге. Наверняка от Дафнии!
Изабель молча замирает у подножия, крепко стиснув руки в карманах. Уже начался дождик, правда, пока она шла к могиле Финна, он был небольшим. Но с каждой минутой дождь усиливается. А она, как назло, забыла зонтик дома. Можно только предполагать, что останется от её причёски, с которой так возился сегодня Деймиан. Впрочем, причёска ей уже больше без надобности.
И вдруг, совершенно неожиданно для себя самой, она чувствует, как по её щеке скатывается слезинка. Что это? Неужели она оплакивает Финна? Но ведь они были едва знакомы.
Следом выкатывается ещё одна слеза, потом ещё… И вот уже слёзы неудержимо заливают всё её лицо. Она достаёт из сумочки бумажную салфетку, пытается отереть слёзы, но они всё льются и льются. Бог его знает, когда она плакала в последний раз. Но сейчас она плачет по-настоящему. Уже даже не плачет, а рыдает, заглушая собственные всхлипы салфеткой. Плечи содрогаются от рыданий. «Вот оно всё и выходит наружу», — думает она. Собственное одиночество, разочарования, грусть, все те ошибки, коих она успела совершить так много. Тут и Джек, и Дафния, и Алекс, и Кон. Скольким из них она причинила зло? А сколько зла претерпела сама? И вот, стоя посреди кладбища в промозглый апрельский день, она изливает свою душу, всю свою боль, накопившуюся в ней за столько лет, слезами. И она не в силах остановиться, заставить себя прекратить рыдать. Пусть же слёзы омоют ее душу, пусть себе льются, выходят наружу до самой последней слезинки. Такие же немилосердные и горькие, как и дождь, который беспощадно поливает её сверху.
Но вот мало-помалу слёзы пошли на убыль, она и понятия не имела, сколько прошло времени. Но главное, она наконец-то смогла сделать глубокий порывистый вдох, потом ещё один и ещё… Изабель вытирает распухшие глаза краем насквозь мокрого рукава пальто, ибо бумажная салфетка уже давно намокла под дождём и превратилась в совершенно бесполезный комок влажной бумаги. Она поднимает голову и оглядывается по сторонам. Рядом никого. Слава богу, никто не видел её минутной (нет, гораздо больше, чем минутной!) слабости.
Изабель поправляет рукав пальто дрожащими пальцами. Мельком бросает взгляд на циферблат часов на запястье: без четверти пять. Пора домой. Время подумать об ужине. Запечённая макрель и салат из помидоров, лимонный поссет она приготовила ещё с утра. Стоит в холодильнике. Потом ещё сыр и бисквиты, и портвейн для Алекса. Лично у неё от портвейна изжога.
Джордж сегодня не ужинает дома. Торжественное мероприятие в школе, связанное с окончанием триместра. Его маленькие ученики готовят какое-то театрализованное представление по этому поводу. «Меня к ужину не ждите, — предупредил он её ещё вчера. — Перехвачу что-нибудь по пути».
Изабель чувствует себя абсолютно опустошённой. И такая слабость, какая обычно бывает после тяжёлой и продолжительной болезни. Глаза печёт, щёки окаменели, напитавшись солёными слезами. Она подставляет лицо под струи дождя. Как приятно, когда холодные капли ударяют о кожу и растекаются по ней.
Но вообще-то, она уже замёрзла. Пальто насквозь мокрое, хоть выкручивай. Изабель чувствует, что спина у неё тоже мокрая. Причёска пришла в совершеннейшую негодность. Но это её волнует меньше всего. Она медленно пробирается к выходу, ступая неуверенными шагами по засыпанной гравием дорожке. Вот и её машина, наконец-то. Она открывает дверцу и садится, какое-то время оцепенело разглядывая ручьи воды, сплошным потоком заливающие ветровое стекло — так, что через него почти ничего не видно.
Изабель пытается разобраться в том, что произошло с ней только что. Откуда этот непонятный взрыв эмоций? Они же, эти эмоции, не могли взяться из ниоткуда. Значит, всё это было внутри неё, копилось годами, быть может, даже десятилетиями. Все её горести, печали, собственное одиночество, все её безуспешные попытки добиться прощения, отчаянные надежды на то, что кто-то когда-то полюбит её по-настоящему, — оказывается, всё это всегда было с нею и в ней. И вот, в один прекрасный день плотину прорвало, и всё то, что складировалось в душе годами, излилось наружу.
И странным образом ей… стало легче. Такое ощущение, будто что-то разблокировали внутри. Слёзы смыли прочь всю накопившуюся грязь и вернули ей способность думать. Впервые за долгие-долгие годы она обрела способность увидеть всё в ясном свете. Сейчас она точно знает, что ей нужно делать. Дай бог только найти в себе силы и мужество довести всё до конца.
Уже на пути домой в её памяти вдруг неожиданно всплывает имя матери Финна. «Мо! Её зовут Мо. Кажется, именно так звали одного из героев в фильме „Три балбеса“».
— Главную роль у меня будет играть малыш, которого зовут Джош. Правда, вчера во время генеральной репетиции он нам задал всем жару! Вдруг категорически отказался принести для спектакля своего собственного мишку. Но мама пообещала купить ему другого — специально ради этого представления.
Джордж говорит больше обычного. Он явно возбужден. «Волнуется, — думает Изабель, — переживает за предстоящий концерт. Он ведь так серьёзно относится к своей работе. Буквально вкладывает всю свою душу в этих ребятишек, благослови его бог! Славный мальчик!» Она молча наблюдает за тем, как он сооружает себе двойной бутерброд. Намазывает маслом кусок черного хлеба, кладёт на хлеб ветчину, а сверху прижимает всё это вторым куском хлеба, обильно смазанным французской горчицей.
— В холодильнике лежит сыр, — подсказывает она ему. — Я купила очень хороший чеддер. Изготовлен по старинным рецептам.
Джордж отрицательно мотает головой и разрезает свой сэндвич на две части. Потом откусывает огромный кусок от одной порции и тянется рукой к стакану с молоком. Изабель нравится смотреть на то, как он ест. Он делает это так непосредственно и так по-детски самозабвенно.
— Умираю от голода! — признаётся он ей с набитым ртом, и она не может сдержать ответной улыбки.
Когда она вернулась, Джордж уже был дома. Она слышала, как он ходил по кухне, но прошла прямо к себе, наверх. Долго стояла под горячим душем, приходя в себя после всего случившегося, пока не почувствовала, что вот теперь она может встретиться лицом к лицу с пасынком. Она переоделась в свободные брюки, в вязаный кардиган с узором жгутами спереди. Никакого макияжа на лице. Волосы ещё не просохли после дождя, а она даже не удосужилась воспользоваться для этой цели феном, как сделала бы в любой другой — обычный — день.
Но на душе у неё покойно. Ей хорошо! Какое-то странное умиротворение сошло на неё. Кажется, что сейчас она выше всяких обид и мелких уколов самолюбия. Но главное — и она чувствует это! — она выше лжи и всяческого обмана. Это хорошо! Очень хорошо… Изабель молча подливает молока в стакан Джорджа, не дожидаясь его просьбы. Ей нравится ухаживать за ним.
— Уже есть планы на предстоящие каникулы? — спрашивает она.
— Да. Каникулы — это здорово! Займусь поиском подходящего дома.
— Попроси Дафнию. Она с удовольствием поможет тебе подобрать что-то приличное.
— Обязательно! Конечно!
Изабель рада тому, что между её дочерью и пасынком завязалась такая крепкая дружба. Ведь между ними нет никакого кровного родства, девять лет разницы, а вот поди ж ты! Привязались друг к другу, как родные. Изабель и понятия не имеет, кто выступил инициатором этой дружбы, кто её крепит и поддерживает. Одно она знает точно. Дафния и Джордж постоянно на связи. Они часто встречаются в городе во время ленча или просто за чашечкой кофе.