Привет, Афиноген

«Кому это надо?» — так ставил вопрос Юрий Андреевич. У Мерзликина выходило иначе, благодушнее: «Вряд ли с этим стоит спешить».
Карнаухов был упорен и продолжал поставлять наверх свои отчеты, не особенно интересуясь, какое они находят применение. Победа, казалось ему, близка. Только бы удалось создать в отделе определенную атмосферу, только бы преодолеть прежнюю неразбериху. Но это было сложнее всего. Люди, привыкшие работать по старым рецептам, не хотели брать на себя лишнюю нагрузку. Увещевания, просьбы, разъяснения Николая Егоровича уходили, как вода в песок. Добрые друзья не понимали его, а молодежь, на которую он делал ставку, требовала немедленных реформ и назначений и, не видя оных, быстро впадала в прострацию. Так этот ком и катился, пока не докатился до нынешних событий. Будто разбуженный от долгого сна, Карнаухов увидел, что его просят посторониться, а еще ничего толком не сделано и даже не начато. Ощущение страшного провала схватило его сердце в железные клещи. Наступил час подведения итогов, а подводить было нечего. Гора незаконченных дел поднялась до небес. Он не выполнил свой долг перед обществом, а для него неисполненный долг был подобен приговору трибунала. Он хотел, но не смог, быть полезным. Что же это? Просидел столько лет на шее у предприятия, прикрываясь должностью, как трутень, как подлый обманщик, и теперь благополучно уйдет отдыхать. От чего отдыхать? От чего?
Нет, это невозможно. Ему требуется всего–то год- два. И он все поправит, наладит, а тогда уйдет. Только тогда. Разве непонятно Кремневу, Мерзликину, всем, что он не имеет права уйти?..
Карнаухов оглядывался назад, и собственная жизнь казалась ему прожитой неряшливо и тупо…
  
10
 
Сразу после работы Юрий Андреевич Кремнев отправился в гараж за машиной. Весь день он мучился головной болью, хандрил, а теперь с нетерпением предвкушал, как вместе с Дашей и сыном через час окажется на даче, вдохнет досыта целебного свежего воздуха, покопается на грядках с клубникой, напьется крепкого чая с ягодами, потом постелет себе на веран* де и уснет в серебристой прохладен тишине. Больше он ни о чем не хотел думать.
Садовый участок с финским домиком Юрий Андреевич приобрел всего пять лет назад, по случаю, усту* пив решительному напору Даши, надоевшей ему постоянными разговорами о собственных яблоках, овощах и почему–то яичках и жирном неснятом молоке. Разумеется, одни эти аргументы не сбили бы с толку Кремнева, воспитанного в настороженности и подозрительности к подобного рода затеям. Мишеньке, хитро увещевала Даша, мальчику болезненному и рыхлому, крайне полезен свежий воздух и здоровая физическая работа на участке (кстати уж, за пять лет болезненный Мишенька ни разу не взял в руки лопаты и, бывая в саду, покоился в гамаке, загорал, почитывал книжки да время от времени развлекал копающихся на грядках родителей мыслями о бренности бытия и многочисленных загадках природы). Имела значение и экономическая сторона дела. Довод супруги о «разумном вложении капитала», несмотря на свою смехотворность и несовремен- ность, был тайно близок крестьянскому сердцу Юрия Андреевича, из памяти которого сорок с лишним городских годов не изгнали неясного воспоминания о родных прикубанских степях и деревянном доме, где в низкие окна стекали ветви вишневых деревьев.
В то время обзаводиться садовыми участками и дачами стало модой. Это отталкивало суровую душу интеллигента в первом поколении доктора наук Ю. А. Кремнева. Его бесили вечные дилетантски–бессмыс- ленные пересуды знакомых о рассаде, пользе минеральных удобрений, необходимости крепких заборов и непобедимой живучести смородинового жучка. Впрочем, такого же свойства сомнения человека, выросшего под сильным впечатлением антисобственнических идей, привыкшего отождествлять духовную независимость с непременным освобождением от гнета вещей и денег, стоящего выше любопытства к колебаниям прейскуранта цен на товары широкого потребления, гордого своей привычкой довольствоваться самым необходимым, те же сомнения и даже некая брезгливость мучили его и перед покупкой автомашины. Однако он все–таки купил и «Волгу» и дачу, надеясь, что видимость материального благополучия не развратит и сына. Теперь он понимал, что поступил более чем разумно.
 
Как вздорны и по–детски наивны оказались его колебания перед открывшейся ему прелестью не замутненных дымом закатов, звенящих птичьим щебетом и пропитанных запахами увядших цветов и пряной травы, перед очарованием светлого, счастливого одиночества и простого осмысленного труда, и еще перед многим, о чем словами и не скажешь точно. Он преображался, молодел, начинал, как встарь, подшучивать над женой и сыном; просыпаясь среди ночи, не покрывался потом от страха перед надвигающейся бессонницей, а переворачивался на другой бок и опять спокойно засыпал. Нет, игра определенно стоила свеч…
Подъезжая к дому, Кремнев припомнил утренний разговор с Афиногеном Даниловым и усмехнулся. «Странный какой–то тип. По характеристикам и рекомендациям — дельный молодой человек, можно бы и рискнуть. А по виду — капризный мальчишка, из тех, что умеют красно говорить, а за сим хоть трава не расти. Надо будет побеседовать с Карнауховым… Эх, Николай, Николай, отвоевавшийся гренадер. Наступит и мой черед… Но не скоро, не скоро».
Дома Даша выясняла отношения с сыном. Раскрасневшаяся, с головой, неряшливо перевязанной кухонным полотенцем, что указывало на экстренный приступ мигрени, она расхаживала перед возлежащим на диване с книгой Михаилом и прокурорским тоном изрекала сентенции о долге, элементарной порядочности, махровом нигилизме и т. д. Михаил перечитывал роман Дюма «Три мушкетера».
Юрий Андреевич попытался с порога разрядить атмосферу, задорно объявил:
— Экипаж подан, господа! Извольте поторопиться. Едем!
Попытка сорвалась. Узрев мужа, Даша опустилась на кушетку и горько заплакала, не прикрывая лица, не таясь, охотно предлагая близкому человеку полюбоваться на ее горе. Кремнев отлично знал ее склонность к внезапным обильным слезам, с вызовом, с намеком на возможное несчастье. Так Даша вела себя и в действительно роковые минуты их жизни, и обыденкой, по пустякам, из–за разбитой хрустальной рюмки. В первые годы их супружества Юрий Андреевич пугался тихих, текущих быстрыми темными ручейками слез и ее хриплого дыхания, потом стал приходить в неистовое раздражение, наконец успокоился и встречал женины припадки доброй равнодушной улыбкой.
Миша при виде отца напыжился и перевернул страницу с отсутствующим выражением, подчеркивая, что происходящее его не касается.
— А ну встань, сопляк! — сказал Юрий Андреевич то, что не следовало бы говорить, к чему мало–мальски подкованный педагог–воспитатель сразу бы придрался и был бы прав. — Мать вон убивается, а ты!
Сын небрежно отложил книгу и сел. Ярко заалели его юношеские прыщики.
— Ну, докладывай, в чем дело? — уже спокойно спросил Юрий Андреевич, понимая, что коллективный выезд на природу становится проблематичным.
— Честное слово, папа, я не знаю! У мамочки нервы, ей что–то привиделось.
С таким достоинством и умело замаскированной иронией отвечал кардиналу Ришелье блистательный д’Артаньян. Какой он смешной, их поздний ребенок, их с Дашей единственное дитя, нелепое, родное и бесценное, появившееся на свет, когда Юрий Андреевич готовился справлять сорокалетие. Каждая клеточка, каждое движение сына взывали о пощаде и в то же время выражали яростную готовность доказывать и защищаться. Почудилось Юрию Андреевичу, что его юный сын, первокурсник МИФИ, философ и задира, сгорает, как одинокая свечка на сквозняке. Сгорает от внутреннего невидимого им огня, отбрасывающего алую тень на его щеки. А он слеп, и мать слепа. Как же так?
— Знаешь, сынок, — произнес Юрий Андреевич, заранее ловя себя на пошлости и не умея остановиться посреди фразы. — Иногда я жалею, что ты сразу поступил в институт. Возможно, тебе следовало годик–два самостоятельно позарабатывать на существование, Тогда бы ты не был таким жестоким эгоистом.