Рабыня

Оскар отошел от двери и перевел глаза на пол.
– Ну ладно, открытка идет вниз и ложится спать. Спокойной ночи, Каролина.
Он не поцеловал ее, как ожидала Лина. Просто вышел и закрыл за собой дверь.
– Спокойной ночи, – крикнула Лина вслед, чувствуя себя виноватой перед ним, хотя и не понимая, в чем именно. Разрыв со Ставросом? Сравнение с поздравительной открыткой? Решения, которые Лина принимала каждый день, чтобы выстроить свою жизнь, так не похожую на жизнь отца?
  
Повернувшись, Лина взяла с прикроватной тумбочки фотографию Оскара и Грейс, копия которой стояла у нее в офисе. На фото ее родители сидели в ресторане, внизу, у рамки виднелись изогнутые горлышки двух бокалов. Левая рука Оскара обнимала плечи Грейс; рук Грейс не было видно, но Лина всегда представляла, что под столом мать держит отца за правую руку – судя по тому, как близко они сидят, какая между ними близость. Оскар казался таким молодым – без бороды, лохматые волосы лезут в глаза, счастливая улыбка на губах. Грейс повернулась к нему, тоже улыбаясь, глаз, видный на фото, сиял, глядя на Оскара с любовью и гордостью. Фотография была сделана после первой серьезной выставки Оскара – выставка была групповой, но галерея – модной, и у него купили картину. Одну картину! Это казалось невероятным, удивительным, как будто они встали на верный путь, сказал Оскар. Девять месяцев спустя Грейс не стало.
Зимняя дорога – куда она вела? Машина – какая? Дерево, телеграфный столб, дыра в асфальте. Грейс одна. Одна? Кровь на переднем сиденье, расколотое ветровое стекло, выброшенное тело, темные волосы, разметавшиеся по испачканному красным снегу. Лина уже много лет не думала о смерти матери, не спрашивала себя о деталях, которые когда-то казались ей такими важными. Но сейчас все эти картины разворачивались в воображении Лины в ярких цветах и мучительных подробностях.
Много лет, с раннего детства до подросткового возраста, Лина ходила следом за темноволосыми женщинами, которых она встречала на улице или видела в метро. Она выбирала тех, кому, по ее мнению, было примерно столько же лет, сколько было бы ее матери – тридцать пять или около того, – и тихо, безобидно сопровождала их по тротуарам Манхэттена, на почту или в банк, в магазин, куда они заходили за продуктами, или в кафе, куда шли посидеть с друзьями. При этом она испытывала сложную смесь страха, волнения и вины. Лина никогда не беспокоила их. Ей от них ничего не было нужно. И только один раз она говорила с одной из них – женщиной в длинном темно-зеленом пальто, за которой Лина шла в зимних сумерках – ей было тогда пятнадцать, день был холодный, в тяжелом сером воздухе пахло металлом. Сначала она увидела женщину в метро, потом вышла за ней на улицу и двинулась следом, на восток по Семьдесят седьмой улице Манхэттена. Шел снег, беспокойный мелкий снег, он падал на тротуар, на рукава Лининого пальто, на ее непокрытую голову. Она шла и шла за женщиной, тротуара уже не было видно под зыбкими слоями снега, заледеневшие волосы Лины потрескивали. Внезапно женщина остановилась и повернулась к ней лицом. Кроме них на улице никого не было, и широко раскрытые глаза женщины смотрели испуганно.
– Зачем ты меня преследуешь? – спросила она.
Лина была так поражена звуком ее голоса – высокого и нервного, – что хотела сразу повернуться и убежать.
– Я… я вас не преследую, – запинаясь, произнесла она.
– Преследуешь, – сказала женщина уже не так испуганно. – Ты шла за мной несколько кварталов. Я видела тебя в метро. Я видела, как ты смотришь на меня. Зачем ты это делаешь?
Теперь, лицом к лицу, Лина увидела, что на самом деле эта женщина намного старше, чем могла бы быть Грейс: седеющие волосы, морщинки вокруг рта, синяки под глазами.
И именно поэтому Лина сказала: «Нет, ничего. Мне пора домой», повернулась и пошла назад, мимо тихих, задумчивых особняков Верхнего Ист-Сайда, к станции метро, откуда она вышла за женщиной, желая увидеть, куда она пойдет, желая увидеть, какую жизнь ведет эта женщина, похожая на Грейс.
Лина услышала, как по кряхтящим трубам льется вода – Оскар чистил зубы; потом глухой стук запираемых ящиков внизу, скрип половиц – отец собирался лечь спать. Раздался странно громкий щелчок выключателя – это отец погасил лампу у кровати, – и все стихло. Лина снова посмотрела на фотографию родителей, на сияющий взгляд матери. Лина вспомнила снег в тот день, и как она была потрясена, увидев испуганное, усталое лицо женщины – миг, когда она поняла, что эта женщина не могла бы быть ее мамой.
  
Джозефина
 
До Джозефины вдруг донесся голос Миссис – тихий зов, похожий на птичий крик, повторяющийся с резкой настойчивостью: «Джозефина! Джозефина!» Звук вывел Джозефину из задумчивости – она даже не понимала, в первый раз слышит свое имя или в десятый. Открыв дверь спальни, Джозефина увидела, что Миссис сидит на кровати спиной к двери, волосы распущены по плечам. Близился полдень, и солнечный свет проникал в комнату через два окна, выходящих на юг, прямо напротив Миссис, те самые, в которые Джозефина пыталась утром заглянуть из сада; два окна на западной стене были темными, с задернутыми шторами. Только одно окно, то, что ближе к Миссис, было открыто, и комната все еще дышала запахом доктора Викерса и его припарок.
– Доктор Викерс ушел, Миссис, – сказала Джозефина. – Скоро обед. Давайте наденем платье.
Миссис энергично кивнула, неровные концы ее темных волос взметнулись и упали на спину.
– Да, да, доктор. Джозефина, мне сегодня нехорошо, совсем нехорошо.
Она повернулась, и Джозефина увидела кровь на ее лице. Вдоль изгиба левой щеки шел глубокий горизонтальный порез, уродливая, открытая, кровоточащая рана. В глазах Миссис на миг мелькнуло удовлетворение, а может быть, гордость, которая тут же сменилась выражением страха и боли.
– Миссис, что случилось? – Джозефина подбежала к кровати и обхватила ладонями лицо Миссис. Под кровью виднелась кость, и Джозефина соединила края раны. Разрез был прямым и ровным, края сошлись аккуратно, как рубчики на ткани при сшивании. Джозефина потянула за уголок простыни и оторвала полоску полотна с треском, который показался громким и зловещим. Она поднесла полоску к щеке Миссис и прижала к порезу, но кровь текла и текла, капли стекали по запястью Джозефины в рукав ее платья. Миссис Лу молчала, безучастно поддаваясь манипуляциям Джозефины, ее глаза были пустыми, а дыхание частым.
Наконец Джозефина отпустила лицо Миссис Лу и осторожно сняла полоску простыни, набухшую от крови.
– Это доктор сделал? – спросила Джозефина.
Миссис Лу не ответила, только глубоко вздохнула, а потом сказала:
– Джозефина, ты просто прелесть. Ну кто, по-твоему, это сделал? Как ты думаешь, кто? – Она улыбнулась хитрой улыбкой, какой Джозефина раньше никогда не видела. – Я сама. Кто же еще? Мне больше не нужно это лицо. Я слышала, что сказал доктор. Я подслушивала у двери и слышала, что он сказал тебе. Я умираю.
– Миссис, нет… – начала Джозефина, но поняла, что не может продолжать. Она подошла к миске и кувшину, вымыла руки, как следует отжала рукав платья и намочила новый кусок ткани для Миссис. Слова, которые могли бы утешить Миссис, застряли в горле. Конечно, ей бы хотелось, чтобы Джозефина опровергла ее слова: «Нет, Миссис, вы неправильно поняли доктора. Он не сказал ничего плохого, и мои услуги совсем не нужны». Возможно, в другой день Джозефина так и сказала бы. Она делала так раньше, в других случаях, когда хозяйку нужно было утешить. Она приглаживала волосы Миссис, брала ее за руку и гладила по спине, как сестра, или мать, или дочь.
  
Но сегодня Джозефина не смогла произнести ни слова. Ей казалось, что она далеко от этой комнаты, от Миссис Лу, от солнца на половицах, от следов крови, как будто она жила по правилам, касающимся только ее, по правилам, которые имели отношение только к ее побегу. Каждый нерв, каждый мускул стремился к этой единственной цели – побегу, а простые дела, которые Джозефина делала, вещи, которых она касалась, слова, которые произносили ее губы, – «Да, Миссис»; «Да, Мистер» – привязывали ее к этому месту, и она хотела сбросить их, стряхнуть, как собака стряхивает воду с шерсти. Какая-то часть Джозефины уже вышла из ворот и повернула влево, на дорогу в город. Ее голова как будто превратилась в стрелу, как у того воробья, и указывала, куда лететь.