Хрустальная сосна
— …Женя!!!
Я с трудом и неохотой открыл глаза. Володя осторожно тряс мои плечи.
— Женя, вставай! Дядя Федя сходил за Степаном, он тебя в лагерь на телеге отвезет.
Не вполне соображая, что со мной делается и чего я больше хочу: спокойно лежать здесь на продавленном автобусном сиденье, или трястись на Степановой телеге в лагерь, где можно промыть и забинтовать рану — я встал на ватные ноги. Весь я стал ватным и бесформенным, и просто удивительно, как еще мог стоять без посторонней помощи…
Ни Кати, ни Славки поблизости не было. Володя принес несколько пустых мешков, застелил дно телеги, примостил нечто вроде изголовья, и бережно помог мне туда устроиться.
Мне стало неловко:
— Ну что ты со мной, как с тяжелораненым, ей-богу! Извини, у меня просто перед глазами все поплыло. Наверное, от шока. Или от солнечного удара. А так я вполне здоров. И мне стыдно оставлять вас тут…
— Ладно, ладно, — скупо улыбаясь, пробурчал Володя. — Пока я тут бригадир и распоряжаюсь. Езжай скорее в лагерь и обрабатывай свою руку.
— Еду, Володя, еду… И не волнуйся. Вечером буду здоров. А завтра на работу выйду как обычно!
Последние слова я прокричал уже на ходу.
Телега тряслась и подпрыгивала. Но я не чувствовал ни боли, ни неудобства. Мною охватило какое-то неестественное, лихорадочное возбуждение. Я три раза подробно рассказал сидящему спиной Степану мельчайшие подробности аварии, на что он всякий раз сочувственно кивал, хмыкал и коротко матерился.
Начав в четвертый, я вдруг ощутил страшную усталость и замолчал. И остаток пути лежал на спине, трясясь вместе с телегой, глядя в жаркое синее небо, где, показываясь то слева, то справа, то уходя куда-то из поля моего зрения, плавал пятнистый коршун с раздвоенным хвостом.
Сквозь грохот я слышал умиротворяющий звон кузнечиков. И еще — пульсирующую кровь. Чтоб она не вытекла вся до капли, я приподнял руку над собой, но долго не смог держать на весу. Тогда я опустил ее себе на грудь. И скоро ощутил, как кровь ползет по моему телу, медленно затекает под меня. Но тем не менее, ко мне возвращалось привычное равновесие.
Я вспоминал, как рыдала Катя, пытаясь найти попутную машину до лагеря — и с внезапной, объективной ясностью понимал, что истерика ее была рождена не страхом за меня, а лишь последействием шока. Что в сущности я сам безразличен ей настолько же, как Володя или даже вот этот Степан. Вот если бы ранен был Славка, она бы вцепилась в волосы кому-нибудь из шоферов и заставила немедленно ехать не то что в лагерь, а в районную больницу… Ну и что из того? Я не испытывал ни горечи, ни сожаления. Мне и это было все равно. Добрый Степан привез меня прямо в лагерь, помог выбраться из телеги у столовой и, сочувственно покивав, уехал.
Голова моя кружилась от долгой тряски на спине. Я огляделся. В лагере не виднелось души. Только надсадно звенели кузнечики, которых я почему-то не замечал до сегодняшнего дня. Нет, все-таки народ не вымер. В столовой я увидел Люду. Которая, почему-то стоя, что-то соскребала у с алюминиевой тарелки. Рядом на скамейке стояла кружка.
Увидев это, я почувствовал, как внутренности мои сжимаются от жажды. Ведь мне хотелось пить еще до того, как все случилось — и с тех пор я так и не добрался до воды…
— Люд, зачерпни мне воды, пожалуйста! — попросил ее я.
Она обратила ко мне бледное и, как мне показалось, заплаканное лицо, посмотрела сквозь меня отрешенно, словно сомнамбула, и снова принялась за кашу. Вероятно, не поняла моего вопроса, или все еще находилась под впечатлением того события, что ночью выгнало Вику из палатки.
Я молча зашел в столовую, здоровой рукой взял кружку и напился.
Потом принес из кухни ведро, отлил туда из фляги и вышел из-под навеса. Полив из кружки, смыл с раненой руки остатки травяной грязи и сгустки крови. И наконец, слегка содрогаясь, рассмотрел свою рану. Как ни странно, она оказалась не такой глубокой: кости остались невредимы и пальцы шевелились во всех суставах. Да и кровоточила в общем не слишком сильно — как и положено нормальной ране на руке. Просто я слишком долго ее не перевязывал, поэтому кровь успела затечь везде, куда можно и нельзя. И правая половина моей рубашки побурела и стала твердой, как панцирь.
Забыв Катины слова насчет перекиси в ее рюкзаке, я залез в свою палатку, достал йод. Корчась от боли, вылил почти всю бутылочку прямо на рану. Потом замотал бинтом. Когда я приехал сюда, кровь из пальцев уже лишь сочилась пузырьками. Сейчас, после того, как я помыл рану, быстро проступило свежее пятно. Я разорвал еще один пакет и намотал его поверх первого, сделав из руки огромную куклу. Осталось привести в порядок внешний вид. Я расстегнул рубашку. И тотчас услышал чей-то истошный вопль:
— Ааааа!!!!!!..
Я вскинул глаза. Передо мной стояла белая, как мел Люда. Уставившись расширенными от ужаса глазами и прижав руки к ушам, она пронзительно орала на одной ноте, и вдруг замолкла, точно отсоединили батарею — после чего упала в обморок. Я раньше видел такое лишь в фильмах и думал, что это искусственная режиссерская работа. Но сейчас все произошло именно, как в кино. Продолжая глядеть на меня в упор, не опуская рук от ушей и даже не закрывая рта, Люда вдруг обмякла всем телом, потом у нее медленно подогнулись колени и она, точно складываясь, не спеша опустилась на землю перед мной. И лишь в последнюю секунду глаза ее закрылись, как у дорогой куклы, а руки, потеряв жесткость, мягко отлетели в стороны. И вот она трупом лежала у моих ног, и я не знал, что делать: приводить в порядок в себя, или возиться с ней.
Я никогда не сталкивался с подобным и, честно говоря, изрядно испугался и даже забыл свою руку.
— А?!.. Что?! Что такое? Что случилось?!..
На ходу натягивая зеленый лифчик от купальника и не сразу прикрывая лоскутами нужные места, из палатки выкарабкалась сонная Тамара.
— Ек-макарек… — всплеснула она руками. — Что с тобой, Женя?!
— Да вот, руку поранил немножко, — ответил я и виновато кивнул на бездыханное Людино тело. — А вот она увидела и…
— А ну ее на хрен, — спокойно отмахнулась Тамара. — Эта дура только и может, что реветь да в обмороки падать. И еще писькой своей через трусы размахивать…
Взяв у меня кружку, она зачерпнула из ведра и с размаху, широко и без всякого почтения плеснула Люде в лицо радужной струей. Та замычала, хлопнула глазами и сделала попытку перевернуться на бок.
— Оживет, — констатировала Тамара. — А вот с тобой что… Ты смотри-ка… Екарный бабай…
Она обошла меня кругом, тронула рубашку, покачала головой.
— Да, не зря Людка коньки откинула… Видуха у тебя как у жертвы кровавого воскресенья… Руку, говоришь, поранил? А почему рубашка вся в уделана?
— Руку, руку… А на рубашку натекло, пока сюда ехал, и вообще…
— Н-да… — Тамара осторожно, но твердо взяла мою перевязанную руку, осмотрела сверху и снизу. — Какое место?
Эта Тамара — серьезная, внимательно и явно понимающая толк в деле — не имело ничего общего с той срамной девкой, которую я видел на этом же месте минувшей ночью…
— Пальцы. Осколком… В общем, долго объяснять.
— Ну-ка пошевели…
Я повиновался. Боль пронзила меня, но кончики пальцев, торчащие из повязки, все-таки пошевелились.
— Ладно. Значит, не страшно, — вынесла заключение она. — А забинтовал хорошо? Обработал нормально? Перекисью помыл, йодом смазал? Может, развяжем, и я все тебе по новой сделаю?
— Хорошо забинтовал, не надо развязывать, — быстро ответил я, почувствовав, как вспотела спина от одной лишь мысли, что руку будут шевелить, мыть и завязывать обратно… — Все как надо сделал. Я же давно приехал…
Тем временем Люда пришла в себя и села на траве, подогнув ноги. Потом бросила на меня опасливый взгляд, вся передернулась, и, с трудом поднявшись, и куда-то ушла.
— Ну если перебинтовывать не надо, то давай тобой самим займемся.
Тебя обмыть надо… То есть, извини, — помыть; это покойников обмывают… А ты еще жив, слава богу, — Тамара улыбнулась своей грубой шутке. — И помирать тебе мы не дадим.