Дневник Распутина
Он явился, как я и ждал, раньше всех; принес список тех лиц, што надо оставить тут.
А дело это колючее.
Постановили еще тридцать лиц из немцев, которых выселить в Вологду. А между ними эта окаянная Оболенск[ая] (не она, а матушка ейная), она из немецких баронесс…
Ну, вот, и заявился Франтик вчера: што хошь делай, а только эту самую баронессу Брандт и ея кавалера282 (сука с кобелем: ей под 70, а кобелю, тоже из баронов, 30 лет) никак нельзя трогать… Ну, и еще одна тоже, жена какого-то пастора. Молоденькая, лет под двадцать. Всю эту компанию хошь, ни хошь, оставить надо. Потому кобель этот, барон Вармут, человек нам нужный. Его хоча и держим в черном теле (а то сольется), а он большие дела делает в банках. Окромя этого, он ведет сношения с теми пленными, которых Мама не дает отсылать в лагеря дальние…
Одним словом, человек – нужный… и как это попал в список? прямо понять не могу. – Не иначе, как по злобе, – их этот прохвост Обол[енский]283 написал. – У него большая злоба на старуху. Она яму не копейки не дает, все на кобеля тратит… Не иначе, как по злобе…
Звонил Белке, говорит теперь об этом и заикнуться нельзя. Разве, уж, прямо к Ей284… пущай, Калинин285 действует.
А Франтик огневая шельма. Прикатила из Москвы. Точно тут своих блядей мало… И чуть што – так и рычит в нос: «Я тебе не питерская дура!» Фу ты – ну ты!.. А кака разница – на пятак дороже!.. Только и всего. А она, при ея красоте, могла бы и даровой кусок иметь… Все же – придется эту компанию задержать.
А вот вышла потеха. Франтик, хоча и москвичка, а живет не то в Киеве, не то под Киевом. Имение там у ей… Сама ко мне крадучись приехала. «Што хошь, – грит, -.. а штоб никому на глаза не попадаться… Лучше, – грит, – видеться будем у моей подружки, у Кити286…»
«Ладно, – говорю. – Я эту Китю во как знаю. Любую с Лиговки по пояс заткнет, а через каждые два слова бубнит: «Мы да мы… У нас честь дворянская!» У, надоело! Одначе, согласился у ей с Франтиком видаться.
Ан, тут приезжает ко мне Франтик – я ее в дверь, а из двери – генеральша В [ера] В[икторовна]…
Обе остолбенели.
«Вера Викторовна, Вы?»
«Я, Е[лена] Ф[ранцевна] и вы… тоже?»
Одна шипит, другая – дрожит… Лопочут, лопочут по-француски, а енеральша по-русски широкие кресты кладет… – Божится, мол, крестится, што никому не скажет!.. А та тоже… «никому, никому».
Ох, и дуры же! Глядел я на них, глядел, – да как крикну: «Марш, бляди! – Уходи!.. А ежели видеть меня хотите – приходи на общественное покаяние… А теперь марш! Марш к чертовой матери!» Уж они в слезы… кидаются руки целовать… Кабы не Верушку287 вспомнил, – я бы их вытолкал… А для нее – пожалел. Знал, что старуха у меня крадучись, бывает. Она и живет-то потому боле в Павловске, штобы у Любучки288 не толкаться. Там, небойсь, мое имя, благословясь, произносят… Там, ужо никак не скрыть, што в знакомствии со мной…
Ох, стервы!
Потом, уже ввечеру, енеральша мне рассказывала:
«Ты, – грит, – для меня может Бог и Святой Дух… а должна я это скрывать от моей семьи, штоб за тебя крестную муку перенести… Тут, в Питере, али в Москве, об тебе великая слава идет. Одни говорят – Христос, другие – Антихрист… А все же имя твое гремит… А у нас там вдали, в Полтаве и Киеве – ну, еще дале по деревням… одно только похабное об тебе говорят… Одно только стыдное. И как же с таким пятном домой завернуться?.. Вот…
Затряслась енеральша и говорит: «С радостью понесу муку за счастье, что осветило дом мой!..»
И так… Порешил поехать к хохлам…
А может и не придется… Ах, большая погоня за мной. Ох, большая… Живу и не думаю о завтрешнем… Ибо, знаю, – многие жаждут моей смерти… многие… И те, што зовут Христом, и те, што именуют Антихристом… и те, што почитают жуликом…
Одно непонятно. Откуль так много врагов…
Откуль? Такое ли я зло принес на землю? Такой ли враг своему народу? Свому царю?
А вот еще… говорю: «враг народу и враг царю»…
А разве народ и царь – одно любят?.. Разве друг – народу и царю – друг? Вот она, заковыка-то… Хоча и поешь хвалу и тому, и другому, а служба то им не одинакова… Ах, нет…
Царь мыслит о народе… и говорит в душе своей: «боюсь народного гнева»… Народ – мыслит о царе и говорит в душе своей: «а пуще всего – страшусь царской палки». Вот…
Значит, дороги – разные…
Значит, связаны они не любовью, а только скрытым страхом… Значит, сие не благодать, а палка суковатая! Вот…
А ежели так, то почему и царские дружки… и народные заступнички за мной гонятся?.. Почему такое?
Я люблю народ свой мужицкий! Люблю! Кажинный кусок готов вырвать от царевых слуг, штобы народу дать… Но вижу я, што пока што – и царь – дурак, и народ – дурак… и от этой дурасти пока што тепло живется только царевым прислужникам. Ах!..
А я мыслю стать к своему народу мужицкому, обернуться к народу лицом – и сказать: «Слуга я тебе верный! Только скажи, чего надо-то?» А сказать-то некому. Ах, некому!
А царевы прислужники за мной, как за зайцем гонятся… и не заяц я, а Жар-птица, всякому охота хоть перышко от меня заполучить… А они и ученые, и мудреные, – да пользы от них мало. Они, идя на цареву службу, – ни о царе мыслят, ни об народе… А только об том, как бы повыше забраться… как бы того-другого – сковырнуть… и нет у них ни дружбы, ни правды. Как же мне, мужику неученому, меж их лучшего выбрать? Как с ими поступить?..
И кому послужишь?
Эх, одна меж их есть душа праведная, неподкупная. Одна меж их есть, кому служить бы можно… но она болезная… И за ней, как и за мной, охотятся…
Ох, Мама… Мама моя! – только ты сердцем болеешь обо всем…
Да, горе в том, что болезнью тож не сделаешь….
Болезнь не сила, – а слабость!
А править можно – силой!
И смоют нас с тобой, Мама! Смоют!
[Катится, катится страшное…]
Тетрадь 7-ая
Бадмаев
Бадьма говорит: «Ты без меня и я без тебя – што тело без души».
Человек он для меня полезный. Но я яму мене верю, чем любому из своих охранников.
Каждый из них служит тому, кто боле даст… Ежели за мою голову дадут боле того, што они могут получить при моем благополучии, то первый ткнет ножом… А Бадьма, хоча сам этим делом не займется… но тож во многом им под пару…
Ужо с того часу самого, как я вошел в силу, жизня моя, што на войне… того и жди, либо искалечит либо убьет. Бадьма мне полезен и своими травами, и нюхательной водичкой… а еще боле своей ученостью.
Когда мне приходится правителей менять, то никто лучше яго не укажет, кто чем хорош. Он их из пупков знает. Кто чем пахнет. Вот прислал письмо. Надо Аннушке передать. Пишет он:
«Осмелюсь обратить Ваше благосклонное внимание на Павла Григорьевича289. Это именно, если позволите сказать, такой человек, который нам нужен. Он уже доказал, что во имя своего Царя он пойдет на все… Слуга верный, раб покорный… все отдаст во спасение Царя Отечества… Ибо у истиннаго слуги не должно быть "ни своей чести", ни [’’своей] совести", а все для Родины и Отечества».
Эх, письмо это он пишет потому, что Аннушка как-то мельком упомянула при ем, што П[авел] Григорьевич] смешан с Киевской историей. С Аркадьевичем…290
По мне Павлуша разбойник над разбойниками. Но это Бадьма прав: нам теперь таки нужны. Таки скорей до конца доведут… Вот.
Еще Виття291 мне про Бадьму сказал: «Этот человек мог бы слопать Русского Царя292, кабы не надеялся на то, что Сын будет глупее Отца».
И то на третьего царя служил. И мне так сдается, што яму от царей ничего и не надо, окромя того, штобы он и в казне и во власти был первый советник…
У него денег боле, чем у любого князька; захотел – любого купит… Ему сладко ими играть293.
Виття не любил Бадьму и говорил: «Его нельзя рассердить!..»294 За [это и] глади[л?]и по шерсти. И не только Виття; Папа и тот, говорит про него: «Чего-то мне с ним… страшно…»