Дневник Распутина

А я так думаю, што не от мужика, а от мужиков…
Ну, так вот, как сказал ей Пузатый про мужика, она точно очумела: «Пойдите к Царю, напугайте Его, чем хотите, только пущай он мужика прогонит… потому что имею предчувствию, што Ен чрез яго погибнет». Пузатый успокоил: «Все, – мол, – сделаю… дакументами его – (меня) – убью!»
А Старуха его подгорячила, да и сама Папу вызвала… долго с им говорила, а потом про свой вещий сон разсказала: «Все, – грит, – от Тебя скрывала, да уже боле скрыть не могу…»
А Царь-то всего боле – сна испугался. Вернулся домой. Ни с кем не разговаривает… ходит хмурый, да сердитый. Ну, а Мама, известно, до всего доберется – узнала и про сон, и про то, – как его истолковали… тоже не мене его испугалась…
Позвонила это мне Аннушка: «Приезжай, потому с Мамой плохо!»
Приехал. Спросил што, да отчего? – А она так да так. Такой, мол, сон и тако толкование…
Я Маму как мог успокоил. И говорю: «Ты яму скажи, што я с Им разговор иметь должон, а про то, што мне сон рассказала, ни… ни… ни… штоб не знал и не догадался».
Ну вот, назавтра сижу это я у Аннушки. Ен приезжает. С виду веселый, а Сам как заяц загнанный все с перепугу оглядывается, дрожит, будто отдышаться не может…
Подошел я это к яму и говорю: «Очень мне даже тяжело глядеть, как ты мучаешься… и хотелось об тебе помолиться». А Ен молчит, да все так с боязней на меня глядит.
«Ну вот, – говорю я, – не знаю кто, и не знаю чем тебя напужал, только сдается мне, что тебя обоврали… Замест великой радости, про печаль сказали». Вот.
А Ен даже подскочил: «Откуль знаешь? Кто сказал?» А я так смеюсь: «Ничего не знаю, нихто ничего не сказывал. Только Твои глаза испуг и печаль показуют»… Вот.
А Ен в растерянности, и грит: «Григорий, мне сказывали, будто… ты… меня… убьешь!..»
А Сам глазами так и колет.
От Яго таких слов и я задрожал… И говорю: «Папа мой! Я раб Твой… Против тебя, што пушинка легкая… подул и нет ее, унесет ветром и затеряется… и больно мне и обидно такие слова слышать. И язык мой того не скажет, об чем ты подумал.
Ну а теперь вот слушай: Твоя судьба с моей перепуталась. Еще до рождения… понимаешь, до рождения тоненьким росточком твой царский корень об мой мужицкий обвился, а для сие нужно было, штобы помочь тебе до солнышка дотянуться… а Твое солнце – Твоя царская Мощь и Слава! Вот. Я тебе в помощь… Вот послушай, завертят тебя твои враги… скрутят… а я топориком… топориком все сучья обрублю. Может, сам упаду, а Твою царскую голову из прутьев свобожу…»
Вот…
Говорю это я, а сам дрожу… И Господи-ли Боже мой! Лбом… царским лбом земли коснулся… и сквозь слезы сказал: «Отец Григорий! Ты мой спаситель… Ты святой, ибо тебе открыты пути Господни…» А сам весь дрожит… Запинаясь, рассказал про сон своей матери. И я Яму сказал: «Об чем буду говорить, ежели я сон разгадал, не зная яго. Я защита твоя – твоим врагам на страх и на унижение».
Вот.
  
Почему за меня стоит Коковцов
 
Хоча я и повернул к себе Папину душу, одначе верить Яму не мог. Знаю, что яго, как хворостинку, ветром качает… верить яму нельзя. Пока Он с тобой – Он твой, а повернулся и уже позабыл. Легкий человек! А потому я решил, што Пузатый уже так этого дела не оставит и надумал – была ни была…. а надо прямо идти. Поехал я к Коковцову – так, мол, и так… Ты держись мной, тогда всему голова будешь…
«А ежели, – грит, – нет, што тогда?»
«А ничего… Кто посылал Петрушку за смертью в Киев? А?»
Он нахмурился. Спрашивает: «Говори, чего надо?»
То-то. Надо, штоб Пузатый Папу154 не слушал, чтобы никакого про меня в Думе разговора не было!..155
После этого, сказывали, Пузатый заезжал к Коко156, звал с собой, штобы вместях к Папе с докладом, а Коко яму и сказал: «Не могу и Вам не советую, потому, окромя озлобы это у Папы, ничего нам не даст!»
А Пузатый стал Коко мной упрекать, што и ен, мол, Коко, под мной пляшет. А ен разгневался: «не любит правды!», как заорет: «Я за оскорбление тебя на дуэлю вызову!..» И тот ни с чем отъехал…
  
Еще сунулся Пузатый к Владыке157, а тот на яго руками замотал (ужо меня боялся): «Я в такое дело не полезу и для тебя у меня на сие благословения нету!» Вот што. Так он один на месте потоптался и поехал к Папе с докладом.
  
А Папа… и размяк
 
Приехал это он и стал выкладывать: так, мол, и так, житья от охальника нету (от меня, значит). Сколь он девок попортил, енеральских дочерей. Про Леночку158 и еще Пашутину159, камер[г]ера дочь, сказал… еще всяких жен сколь попорчено… Страху подобно… «А еще, – грит, – и то, што сий (я-то) княгинь… топчет!..»
Папа все слушал. Говорят, в лице весь потемнел, а потом и грит: «Повелю, штобы всех этих распутниц подале от столицы».
А Пузатый ажно подскочил… «Што Вы, што, В. В-во? Как же их еще и наказывать, ежели они, можно сказать, очень даже обижены…»
«Да мы-то с Вами, чай, не ребята малые… Коль сука не схочет. То-то, а Вы – обижены. Нет, все хороши. Сами лезут, а потом еще, бесстыжие, жаловаться идут!»
Совсем очумел Пузатый…, а потом и грит: «Мне што – только нехорошо и про Вашу семью говорят».
Тут уж Папа размяк – и грит: «Моя семья, как звезды небесные… об их никто ничего не смеет и мыслить, не то что говорить… а посему… давай, какие у тебя есть факты, а я яго на ответ призову».
А Пузатый и растерялся – факты… каки факты.
Так ни с чем и отъехал. Одначе Папа сказал, что «подумает».
Вот.
Это было под Рождество в 11 году160.
  
Аннушка приехала
 
Было это в начале 12 года. Еще весна не пришла, а уже снег оттаял. Деревня к весне готовится. У всякого дела полон рот. Ан тут пошли слухи, што про войну161 в столице разговор идет.
А война, известно, в первую голову мужика по башке бьет.
Так приходят это ко мне мужички, кто похозяйственней, и говорят: «Што ж, Г. Е., плохо стараешься! Война, грят, будет». Ан тут мне телеграмму подают: «Соскучилась. Душа изнемогает. Мама тоскует. Еду. Буду понедельник». «Ну вот, – говорю, – едет ко мне подружка Царицы-Матушки. Озолочу всю деревню, ежели весь мне почет окажут… и войну отменю…»
Знаю уж, за грош мужик, хоча первой богатей, в лепешку распластается!.. «Устрою, – грю, – у себя чай и молитву, вместе с царской близкой особой – вас посажу… только ужо и меня уважьте… Как пойду по деревне сей… штобы полный почет!»
Вот.
Приехала это Аннушка. Вся в слезах. – «Как, – грит, – ты уехал, так все точно взбесилися: попрекам и обидам конца нет. Особенно Дедюлин старается. (Его видно Пузатый подгоняет). Передал он Папе пакет, а в том пакете заявление гвардейского экипажа. Под заявлением 35 подписей. Из них 10 князей: одних Волконских трое; графья Шуваловы, Бенигсен… светлейшие Ливен и князь Багратион162, ну, и дворяне посановитей которые, пишут: «Как хоть, а либо положи позору конец, гони мужика Г. Е. и всех его ставленников, либо будет над всем суд российского дворянства… или, еще похуже, русского народа!»
А еще в том пакете вырезка из одной английской газеты, где уже без всякого стеснения пишут, што «русское царство» управляется мужиком Григорием, который всем завладел и даже царской женой!» Вот. «После этого пакета, – грит Аннушка, – такая поднялась буря, што хоть святых вон выноси! Папа шумит. С Мамой припадок. Папа страсть растерялся. Говорит мне – (Аннушке) – «Поди, поди… боюсь кончается». А еще сказал, што с Мамой што-то вроде помешательства, никого не узнает… и все требует, штобы с ней Маленький бы был… С ней такое делается, а боятся к ей Бот[ки]на пустить».
Вот.
Пришла к Ей Аннушка, платок Ей на голову одела. Малость успокоилась и сказала Аннушке: «Поезжай, разскажи ему – (мне, значит), – а то я помешаюсь, ничего не понимаю и боюсь большое несчастие надвигается». Оттого и Маленькаго близ себя держит!