На память милой Стефе

Рядом с кладбищем находилась начальная школа. Я каждый раз думал, каково это – бежать утром в школу и возвращаться домой мимо всех этих могил, памятников и постаментов? В детстве я бы подумал, что это очень круто. Интересно, здешние дети придумывают страшилки про мертвецов, пугают друг друга? А еще мне нравилась машина. Это был старенький «фиат», совсем крошечный. Я бы хотел на таком ездить в старости. Но на нем, кажется, передвигались совсем редко. Он стоял под разросшимся, невероятно красивым кустом олеандра. И вся машина была усыпана цветами и лепестками, будто карета принцессы. Олеандр цвел активно, машина покрывалась все новым и новым слоем.
  
Я помню, у папы был автомобиль, и он всегда ругался, когда приезжал меня проведать. Говорил, что после этого ему приходится ехать на мойку. За пару часов машина покрывалась липким слоем пыльцы, слетевшей с березы, которая росла рядом с нашим подъездом. И заодно пухом от соседнего тополя. Папа считал, что только в нашем районе березы и тополя цветут одновременно, назло всем жителям и владельцам машин. Особенно тем, кто страдает аллергией и на то, и на другое, как мой отец. Я всегда считал себя виноватым за то, что ему приходится приезжать, чтобы со мной повидаться. Отец, заглатывая очередную таблетку, говорил, что еще дней пять будет ходить с опухшим лицом и насморком.
– Поставь не под березой, – предлагал я. Наши встречи из-за этой аллергии превращались в сущее мучение и для отца, и для меня. Но на них настаивала мама. Я хотел предложить отцу не приезжать или встречаться в другом месте, но не решался спорить с матерью. Она настаивала на встречах в ее присутствии. Мы сидели в комнате друг напротив друга, а мама громыхала тарелками на кухне. Но мы с отцом знали, что она все слышит. Хотя сложно представить себе откровенные разговоры, когда у одного из собеседников все время льются сопли, он краснеет, опять тянется к таблетке.
– Если я поставлю машину дальше, там голуби! Они всю машину загаживают! – чуть ли не кричал папа.
– Ты же раньше шутил, что, если голубь накакает на голову, это к деньгам и удаче, – я пытался пошутить, но отец только отмахивался. Весь отмеренный нам мамой час для общения отец обычно полулежал в кресле и невыносимо страдал. Я сидел напротив, молчал и изображал сочувствие. Смысла в этих визитах не было никакого. Но мама, видимо, считала иначе, раз настаивала на нашем обоюдном мучении.
Однажды, по дороге в школу, мне действительно досталось от голубя. Видимо, ему больше некуда было сходить в туалет, кроме как на мою голову и плечо. Голубь, как и остальные пернатые в том месте, на входе в парк, хорошо питался благодаря заботливым бабушкам. Птицы сидели на железных воротах и слетались неожиданно, как стая коршунов, завидев знакомую бабульку с пакетом хлеба. Я случайно проходил мимо и поначалу не понял, почему на меня вдруг летит обезумевшая стая. Когда уже в студенческие годы я посмотрел фильм «Птицы» Хичкока, чуть ли не смеялся в голос, чем изрядно напугал однокурсницу Свету, на которую собирался произвести неизгладимое впечатление. Впрочем, своей цели я достиг – она сочла меня маньяком и наотрез отказалась встречаться. А я так и не смог объяснить ей, что киношные птицы не чета нашим, реальным.
А тогда, в детстве, я, плача от ужаса, вернулся домой и позвонил папе. Он приехал и заверил, что все это – хорошая примета и меня ждет удача. Я ему поверил, и примета сбылась – на следующий день получил пятерку за контрольную по математике, которую списал у одноклассника Гриши. Опять же удача, что меня к нему пересадили. Любой хотел оказаться рядом с Гришей на математике – он был гением и разрешал списывать. Но иногда у моего одноклассника случались нервные срывы, и он никого не разрешал подсаживать к себе за парту. Учительница, верившая, что Гриша – абсолютный гений, не спорила и усаживала того, кому не досталось места, за свой учительский стол. Что было полным кошмаром, поскольку списать не оставалось ни единого шанса. Но в тот день Гриша был в хорошем настроении и не возражал, если я сяду рядом. Так что я поверил в хорошую примету.
Папа утверждал, что на машину примета не распространяется. Интересно, что бы он сказал, если бы его автомобиль был завален цветками олеандра. Мама бы наверняка запретила мне брать цветок. Кричала бы, что я непременно отравлюсь. Хоть олеандр считается ядовитым растением, отравиться им не так уж просто. От одного цветка точно ничего не случится. А чтобы сделать смертельное зелье, потребовались бы и время, и усилия. Мама всегда преувеличивала масштабы бедствия. Наверное, это была еще одна причина, по которой я стремился от нее поскорее уехать, и как можно дальше. Если я простужался, мама немедленно подозревала воспаление легких. Если у меня болела голова, мама утверждала, что точно менингит. Если на физкультуре в школе я получал легкое растяжение, мама таскала меня по хирургам и требовала наложить гипс, желательно на все тело.
Папу она считала опасным для моего здоровья. Когда мы иногда встречались с ним не дома, ели мороженое, сладкую вату, шоколадки и все, чего захочется в любом количестве. Мама кричала, что отец хочет довести меня до раннего диабета. Что такое диабет, я не знал, но был уверен, что совершенно смертельное заболевание.
Папа приезжал все реже. Я считал, что это связано с разросшейся под домом березой и его машиной, которую он не хотел мыть. Но мама утверждала, что мой отец «думает только о себе». Это звучало как диабет, полиомиелит, то есть как диагноз. С мамой я давно не спорил, чтобы не получить новый уже для себя. Она придумывала болезни с удивительной легкостью. Если я задумывался о чем-то, мама считала, что я страдаю задержкой в развитии. Если бегал по парку, носился по детской площадке – значит, у меня непременно был дефицит внимания и прочее, я уже не помню что.
А если папа забывал приехать, прислать алименты, поздравить и так далее, мама произносила ту самую коронную фразу – «он думает только о себе».
В детстве я не очень понимал этот упрек. А о ком еще папа должен думать? Мама всегда твердила, что я обязан сначала подумать, а потом что-то говорить или делать. Значит, я должен был подумать о себе. Потому что сначала хотелось все высказать, потом все сломать. А думать о последствиях совсем не хотелось.
Теперь в памяти всплывали то береза и тополь, которые папа терпеть не мог, то голуби, которых папа ненавидел, то мама, считавшая, что я ее бросил, как и мой отец. То есть подтвердил ее опасения – пошел в него. Такой же предатель. Мои достижения – поступление в магистратуру, бесплатное обучение, да еще и со стипендией, что здесь считалось чем-то невероятным, мама считала случайностью или ошибкой. Она не верила, что я мог всего добиться сам. Не скрою, это было обидно. Но, с другой стороны, не давало и надежд. Не требовалось оправдывать родительские ожидания. Так что я счел это плюсом. Если бы я вылетел из магистратуры, мама бы не расстроилась. Сказала бы, что это было ожидаемо. А папа… Вряд ли бы он об этом вообще узнал. Сам он мне никогда не звонил. Но если звонил я, всегда отвечал. Голос был настороженным, будто ждал, что я пожалуюсь на проблемы и попрошу помочь их решить. К этому он точно не был готов, так что, когда возникали проблемы, я вообще никому не звонил. Мама сказала бы, что она и не ждала от меня другого, только самого худшего, а папа бы разволновался – у него другая семья, и лишние траты ему совсем ни к чему. Так что я выбрал жизнь обычного студента, который не мог рассчитывать на родительскую поддержку, поэтому выживал как мог. Брался за уроки, хотя не имел преподавательского опыта. Общался с детьми, с которыми не умел общаться. Преподавал литературу, которую, конечно, знал, но специализировался-то я на истории. Запросов на историков оказалось существенно меньше, так что пришлось дополнить резюме и поверить, что смогу давать уроки детям разного возраста. Но дети болели, родители иногда забывали о занятиях, так что заработок у меня был нестабильным.
  
Городок, в который я в результате переехал, оказался жарким по климату, хаотично устроенным архитектурно, слишком маленьким для туристов и в то же время с бурной внутренней жизнью – художественными выставками, ярмарками, уличными спектаклями, музыкальными концертами в соборе. И мне это нравилось. Все магазины, пляж, официальные учреждения, включая почту, находились внизу, у моря. Хостел, который я выбрал случайным образом, обосновался там, где ему совсем не место – наверху, среди вилл, дорогих домов и садов. Мне нравилась эта дорога – вниз вели лестницы, уходящие в парк. Через этот городок проходила паломническая дорога к могиле апостола Иакова в испанском городе Сантьяго-де-Компостела. Она шла дальше вдоль французского побережья Средиземного моря, а затем через всю Испанию с востока на запад. Католики приезжали сюда, чтобы пройти по той самой лестнице, по которой якобы спускался святой Иаков. Вниз еще ничего, а вот наверх – то еще испытание. Вряд ли святой проделал этот путь несколько раз, в этом смысле ему было легче.