Тайна постоялого двора «Нью-Инн»

Итак, у нас есть завещание, которое позволяет Джону Блэкмору унаследовать состояние человека, который почти наверняка не имел намерения завещать его ему. Формулировка завещания, время, способ и обстоятельства смерти наследодателя – все казалось точно подогнанным к приблизительной дате смерти миссис Уилсон, которая была известна за несколько месяцев до ее наступления.
Теперь вы должны признать, что все эти совпадения, служащие одной цели – цели обогащения Джона Блэкмора, выглядят странно. Совпадения встречаются достаточно часто, но иногда их бывает слишком много. Я почувствовал, что это как раз такой случай и что я не могу оставить его без должного расследования.
  
Торндайк сделал паузу и мистер Марчмонт, слушавший очень внимательно, взглянул на своего молчаливого партнера и кивнул.
– Вы изложили дело с удивительной ясностью, – сказал он, – и я должен признаться, что не придавал значения некоторым моментам.
– Моя первая мысль, – продолжил Торндайк, – заключалась в том, что Джон Блэкмор продиктовал Джеффри завещание, воспользовавшись его душевной слабостью, вызванной пристрастием к опиуму. Именно тогда я попросил разрешения осмотреть покои Джеффри, чтобы узнать о нем все, что можно, а также убедиться, выглядят ли комнаты грязно и неопрятно – как у типичного курильщика опиума. Но когда во время прогулки по городу я обдумал это дело, мне показалось, что такое объяснение едва ли соответствует фактам. Тогда я попытался придумать какое-нибудь другое объяснение, и, просматривая свои записи, заметил два момента, которые показались мне заслуживающими внимания. Во-первых, ни один из свидетелей завещания не был реально знаком с Джеффри Блэкмором, оба были посторонними людьми, которые приняли его личность на основании его слов. Другой момент заключался в том, что из старых знакомых никто, кроме Джона, не посещал Джеффри в гостинице.
Какое это имело значение? Вероятно, никакого. Но возникал вопрос – а был ли подписавший завещание, действительно Джеффри Блэкмором? Предположение, что кто-то выдал себя за Джеффри и подделал его подпись под фальшивым завещанием, казалось крайне невероятным, особенно с учетом идентификации тела, но не было невозможным, и полностью объясняло другие «необъяснимые» совпадения, о которых я уже говорил.
Я, однако, ни на минуту не думал, что это истинное объяснение, но решил иметь его в виду и проверить при первой же возможности, рассмотрев его в свете любых новых фактов, которые я мог бы получить.
И новые факты появились раньше, чем я ожидал. В тот же вечер я отправился с доктором Джервисом в «Нью-Инн» и застал мистера Стивена в квартире. От него я узнал, что Джеффри – ученый-востоковед, знаток клинописи. Именно в этот момент я увидел клинописную надпись, висевшую на стене вверх ногами.
Этому может быть только одно разумное объяснение. Джеффри не мог не заметить, что древнеперсидская надпись перевернута. Он не был слепым, хотя его зрение и было неполноценным. Рамка была тридцать дюймов в длину, а отдельные символы почти дюйм в длину, примерно такого же размера, как буква «D» в таблице Снеллена – человек с обычным зрением может прочитать ее с расстояния в пятьдесят пять футов. Я повторяю: существует только одно разумное объяснение, и оно заключается в том, что человек, обитавший в этих комнатах, не был Джеффри Блэкмором.
Это заключение вскоре подтвердилось. Как я уже упоминал, при осмотре подошв обуви, снятой с ног покойного, я обнаружил только обычную уличную грязь. Не было и следа той особой гравийной грязи, которая прилипла к нашим ботинкам и которая была во дворе гостиницы. Однако привратник однозначно заявил, что покойный, расплатившись, пошел обратно к своей квартире через двор, поэтому на его обуви должна была остаться эта приметная грязь.
Таким образом, в одно мгновение чисто умозрительная гипотеза стала весьма вероятной.
Когда мистер Стивен ушел, мы с Джервисом тщательно осмотрели комнаты, и тут выяснился еще один любопытный нюанс. На стене висело несколько прекрасных японских гравюр, на каждой из них были видны свежие пятна от сырости. Даже несмотря на то, что Джеффри, потратив много усилий и средств на собирание этих ценных вещей, и вряд ли позволил бы им гнить на стенах, возникал вопрос – почему же они отсырели? В комнате стояла газовая плита, а газовая плита сушит воздух. Была зимняя погода, когда плита, естественно, постоянно горела. Откуда же взялась сырость на стенах? Ответ, по-видимому, заключался в том, что печь не горела постоянно, а зажигалась лишь время от времени. Это предположение подтвердилось при дальнейшем осмотре комнат.
На кухне не было практически никаких запасов и почти никаких приспособлений даже для простой холостяцкой кухни, спальня наводила на ту же мысль. Мыло в рукомойнике было сморщенным и потрескавшимся, не было грязного белья, а рубашки в шкафу, хотя и чистые, имели тот особенный желтоватый, выцветший вид, который приобретает белье, долго не бывшее в употреблении. В общем, создавалось впечатление, что в комнатах вообще не жили, а только навещали их время от времени.
Однако против этого мнения говорит заявление ночного портье – он часто видел свет в гостиной Джеффри в час ночи, но после угасал. Свет можно оставить в пустой комнате, но чтобы его потушить, необходимо присутствие человека. Если только не применять какое-либо автоматическое устройство для его тушения в определенное время. Такое устройство, например, часовой механизм, изготовить достаточно просто, но мой обыск комнат не выявил ничего подобного. Однако, перебирая ящики в спальне, я наткнулся на большую коробку со стеариновыми свечами. Их там оставалось совсем немного, использованные же были найдены мной в плоском подсвечнике с множеством обгоревших фитилей.
Эти свечи не для освещения, так как во всех трех комнатах уже было газовое освещение. Для чего же тогда они использовались, да еще в таком большом количестве? Я приобрел несколько свечей той же марки – стеариновые свечи Прайса, по шесть штук за фунт, чтобы поэкспериментировать с ними. Длина свечи – семь с четвертью дюймов, не считая конуса на вершине, и я обнаружил, что они сгорали со скоростью чуть больше одного дюйма в час. Можно сказать, что каждая из этих свечей горит чуть более шести часов. Таким образом, человек, живший в этих комнатах, мог уйти в семь часов вечера и оставить свет, который горел бы до часу ночи, а затем гас. Это, конечно, было лишь предположение, но оно оспаривает заявление ночного портье, будто мистер Джеффри был в этот момент дома.
Но если человек, обитавший в этих покоях, не Джеффри, то кто же он?
Ответ на этот вопрос казался достаточно простым. Существовал только один человек, у которого был сильный мотив для совершения такого мошенничества, и был только один человек, у которого была возможность. Если этот человек не был Джеффри, то он должен был быть очень похож на Джеффри – достаточно похож, чтобы внешность одного можно было принять за внешность другого. Ведь создание образа Джеффри было неотъемлемой частью плана и оно должно было быть предусмотрено с самого начала. Единственным человеком, который соответствует этим условиям, является Джон Блэкмор.
От мистера Стивена мы узнали, что Джон и Джеффри, хоть и сильно отличались внешне, но в молодости были очень похожи. А когда два брата, очень похожие в молодости, становятся непохожими в последующей жизни, мы обнаруживаем, что разница обуславливается внешними причинами, а основное сходство сохраняется. Джеффри был чисто выбрит, имел плохое зрение, носил очки и сутулился при ходьбе. Джон носил бороду и усы, имел хорошее зрение, не носил очков, имел бодрую походку и прямую осанку. Но если бы Джон сбрил бороду и усы, надел очки и ссутулился при ходьбе, эти заметные, но поверхностные различия исчезли бы, а первоначальное сходство появилось бы вновь.
Есть и другое объяснение. Джон был актёром, и актёром опытным. Любой человек может загримироваться, имея опыт и проявляя аккуратность. Сложность состоит в том, чтобы поддержать эту маскировку подходящей манерой поведения и голосом, но для опытного актера этой трудности не существует. Для него перевоплощение не составляет особого труда, более того, такая идея с маскировкой скорей придёт в голову, именно человеку, связанному со сценой.