Тайна постоялого двора «Нью-Инн»

Апартаменты покойного давали мне только одну зацепку – рамка с клинописью была перевернута. Но что это доказывало? Для Торндайка этот необычный нюанс имел какое-то особое значение. В чем же тут секрет?
Перевернутое положение не было просто случайностью, которая возможна, если бы рама стояла на полке или подставке. Она висела на стене, а крепление планки, привинченной к раме, подтверждало, что картина находилась постоянно в таком положении и никогда не висела в другом месте. То, что ее мог повесить сам Джеффри, было просто немыслимо, учитывая его познания в клинописи. Но если допустить, что она была закреплена в нынешнем положении каким-то рабочим при въезде нового жильца и висела в этом положении несколько месяцев, то странно, что Джеффри Блэкмор, будучи специалистом по клинописи, не заметил этого, а если и заметил, то не позаботился о том, чтобы перевернуть ее и повесить правильно.
  
Что это может означать? Если он заметил ошибку, но не потрудился ее исправить, это указывает на инертность и безразличие, чаще всего характерные для курильщика опиума. Но если предположить, что он находился в таком апатичном состоянии, то как это связано с завещанием, за исключением того, что оно не сообразуется со склонностью к мелким и ненужным изменениям, которые он проявил, переписав завещание. С другой стороны, если он не заметил перевернутое положение фотографии, то, должно быть, был почти слепым или не в своём уме. Фотография была более двух футов в длину, а символы достаточно крупными, чтобы их мог легко прочитать человек с обычным зрением на расстоянии сорока или пятидесяти футов. Очевидно, что он не был слабоумен, тогда как его зрение, по общему признанию, было плохим. Мне показалось, что единственный вывод, который можно сделать из всего этого, заключается в том, что покойный был на грани полной слепоты.
Но в этом не было ничего поразительно нового. Он сам заявлял, что быстро терял зрение. И опять же, какое отношение его частичная слепота могла иметь к завещанию? Полностью слепой человек вообще не может составить завещание. Но если у него было зрение, достаточное для того, чтобы написать и подписать завещание, то почему он не перевернул в правильное положение картину? Я вспомнил вопрос, который Торндайк задал портье: «Когда вы читали завещание в присутствии мистера Блэкмора, вы читали его вслух?». Этот вопрос мог иметь только одно значение. Он подразумевал сомнение в том, что завещатель полностью осознавал характер документа, который он подписывал. Однако, если он мог написать и подписать документ, то, несомненно, он мог и прочитать его, не говоря уже о том, что, если он не был слабоумным, он должен был помнить, что написал.
Таким образом, рассуждения снова завели меня в тупик, в конце которого было завещание, корректное и действительное. И снова я должен был признать себя побежденным и полностью согласиться с мистером Марчмонтом в том, что «в деле нет ничего, что можно оспорить». Тем не менее, я тщательно зафиксировал свои немногие неудовлетворительные выводы в подаренной Торндайком папке. На этом мое первое утро в новом качестве подошло к концу.
– И как продвинулся мой ученый друг? – спросил Торндайк, когда мы сидели за обедом. – Готовы ли вы предложить мистеру Марчмонту опротестовать завещание?
– Я прочитал все документы и сварил все улики до состояния тугого желе, но в итоге я оказался в еще более густом тумане, чем раньше.
– Кажется, в замечаниях моего ученого друга есть небольшое смешение метафор. Не обращайте внимания на туман, Джервис. В нем есть определенное достоинство. Он, подобен картинной раме – отделяет существенное от несущественного.
– Это очень глубокая мысль, Торндайк, – иронично заметил я.
– Я тоже так думаю, –согласился он.
– И если бы вы могли объяснить, что это значит...
– О, но это неразумно. Когда человек бросает тонкий философский obiter dictum [48], он надеется, что проницательный критик объяснит смысл. Кстати, сегодня днем я собираюсь познакомить вас с тонким искусством фотографии. Я собираюсь позаимствовать все чеки, которые были выписаны Джеффри Блэкмором во время его проживания в «Нью-Инн». Их всего лишь двадцать три, и я собираюсь их сфотографировать.
– Я не думал, что банкиры выпустят их из рук.
– Они и не собираются. Один из партнеров, мистер Бриттон, сам привезет их сюда и будет присутствовать при фотографировании, так что они не выйдут из-под его опеки. Но все равно, это большое одолжение, и это бы не случилось, если бы не то, что я много сделал для банка и мистер Бриттон не являлся моим личным другом.
– Кстати, как получилось, что чеки оказались в банке? Почему они не были возвращены Джеффри обычным способом?
– Я узнал от Бриттона, – ответил Торндайк, – что все чеки Джеффри хранились в банке по его просьбе. Когда он путешествовал, то оставлял инвестиционные бумаги и другие ценные документы на хранение у своих банкиров и никогда не просил вернуть их. Поэтому они все еще находятся там и хранятся до тех пор, пока не будет утверждено завещание – тогда они, конечно же, перейдут душеприказчикам.
– Зачем фотографировать эти чеки? – спросил я.
– По нескольким причинам. Во-первых, поскольку хорошая фотография практически не уступает оригиналу, то у нас на руках будут почти реальные чеки, которые пригодятся нам для анализа. Затем, поскольку фотография может быть дублирована бесконечно, с ней можно проводить эксперименты, что было бы невозможно в случае с оригиналами.
– Я имею в виду конечную цель. Что вы собираетесь доказать?
– Вы неисправимы, Джервис, – воскликнул Торндайк, – откуда мне знать, что я собираюсь доказать? Это же расследование. Если бы я знал результат заранее, я бы не стал проводить эксперимент.
Он посмотрел на часы и, когда мы поднялись из-за стола, сказал:
– Если мы закончили, то лучше подняться в лабораторию и проследить, чтобы аппаратура была готова. Мистер Бриттон – занятой человек, и, поскольку он оказывает нам большую услугу, мы не должны заставлять его ждать.
Мы поднялись в лабораторию, где Полтон был уже занят осмотром массивной копировальной камеры, которая вместе с длинными стальными направляющими занимала всю длину комнаты напротив лабораторного стола. Поскольку мне предстояло приобщиться к фотографическому искусству, я рассматривал ее с бо́льшим вниманием, чем когда-либо прежде.
– С тех пор как вы были здесь в последний раз, сэр, мы внесли некоторые улучшения, – сказал Полтон, аккуратно сма­зывая стальные направляющие. – Мы установили эти стальные рельсы вместо деревянных, которые у нас были раньше. И сделали две шкалы вместо одной. О! Это звонок у входа! Мне открыть?
– Да, – сказал Торндайк, – это может быть не мистер Бриттон, а я не хочу сейчас отвлекаться на другое.
Однако это был именно мистер Бриттон, мужчина средних лет, который вошел, сопровождаемый Полтоном и сердечно пожал нам руки. В руках у него была небольшая, но прочная сумка, которую он крепко держал в руках, пока ее содержимое не потребовалось нам.
– Так это и есть фотоаппарат, – сказал он, окидывая прибор пытливым взглядом, – я сам тоже немного фотограф. А что это за градуировка на боковой панели?
– Эти шкалы, – ответил Торндайк, – показывают степень увеличения или уменьшения. Указатель закреплен на станине и перемещается вместе с ней, показывая точный размер фотографии. Когда указатель на нуле, фотография будет того же размера, что и фотографируемый объект. Если же он указывает, скажем, на «×6», то ширина и длина фотографии будут увеличены в шесть раз, то есть площадь станет больше в тридцать шесть раз. А если указатель находится на «÷6», фотография будет соответственно уменьшена в шесть раз. Или в тридцать шесть раз – если считать по площади.
– Но почему шкал две? – спросил мистер Бриттон.
– Для каждого из двух объективов, которые мы в основном используем, есть своя шкала. Для большого увеличения или уменьшения нужно использовать короткофокусный объектив, но поскольку длиннофокусный объектив дает более качественное изображение, мы используем длиннофокусный в тридцать шесть дюймов для копирования в том же размере или для небольшого увеличения или уменьшения.