На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Он был осчастливлен, Василий Ажаев, а жить больше не мог: умер от инсульта и прочих болезней, приобретенных на каторжных работах.
Ажаевский же архипелаг ГУЛАГ стал, благодаря Константину Симонову, всемирно известным апофеозом свободного труда в свободной стране — нашумевшим романом «Далеко от Москвы», удостоенным Сталинской премии первой степени.
Это, пожалуй, было рекордом фальши. Рекордом фальши в эпоху кровавых фальсификаций.
  
Симоновы, как видим, не только заталкивали писателей в тюрьмы, но и в случае нужды срочно создавали, за них или «помогая» им, «новый социалистический эпос», а затем били — по этому поводу — годами в литавры, чтобы заглушить побеги писателей-смельчаков из конвоируемых колонн.
Чтобы смельчаки забывались. Чем быстрее, тем лучше… И, надо сказать, это Симоновым удавалось.
  
6. Самиздат при Сталине (1945 — 53 гг.)
 
Казалось бы, бессмысленно говорить о самиздате в послевоенные годы. При Сталине. Какой, в самом деле, возможен самиздат в годы тотального террора, когда не только за еретическую строчку, но и за анекдот, за намек, за усмешку сажали в тюрьмы и — расстреливали! Расстреливали и без всякого повода — до сих пор старшее поколение никак не отойдет от леденящего страха…
Мог ли тогда появиться самиздат, коль и авторы его — смертники, и читатели — почти смертники?
Тем не менее самиздат существовал.
Среди московского студенчества, к примеру, непрерывно циркулировали напечатанные на пишущих машинках стихи. Без имени авторов. Содержания порой самого невинного… И лишь тот, кто тебе вручал, говорил вполголоса: «Это — Марина Цветаева».
Так как имя Цветаевой было известно, по крайней мере, из куцего курса современной литературы, где Марине Цветаевой отводилось несколько строк, начинавшихся с отрицания «Не» — «Не признала, не согласилась, не ужилась», — то все, без возражений, брали и порой тут же, на лекциях читали, так и ходили листочки вдоль скамей Коммунистической аудитории, в которой преподавалось в тот час что-либо законопослушное, тягучее, как зевота.
Я помню, как меня ударило в сердце, в тот первый послевоенный год, стихотворение Марины Цветаевой на измятом тетрадном листочке, переписанное от руки полудетским почерком:
 
 
Тоска по родине! Давно
 
Разоблаченная морока!
 
Мне совершенно все равно,
 
Где — совершенно одинокой
 
Быть, по каким камням домой
 
Брести с кошелкою базарной
 
В дом, и не знающий, что мой,
 
Как госпиталь или казарма…
 
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
 
И все равно, и все едино.
 
Но если по дороге куст
 
Встает, особенно — рябина!..
 
 
У знакомых, которые дали мне стихотворение Цветаевой «Тоска по родине», я попросил неуверенно еще «что-либо», и вот мне вручили полуслепые экземпляры, шестые или седьмые копии стихов Марины Цветаевой и Мандельштама, без имени авторов.
Эти стихи позднее повторяли все поколения, не отброшенные сталинщиной от духовной жизни; но для нас, выросших под стеклянным колпаком террористической системы, они были откровением. И вот почему.
Мы только что пришли с войны, на войне мы увидели штрафников, я упоминал об этом. некоторые сами побывали в штрафных батальонах.
У других — увезли в 37-м году отцов и братьев.
Во всяком случае, мы знали, уже тогда знали, что существуют люди, — оклеветанные, поруганные, упрятанные в тюрьмы.
Естественно, по-новому мы стали смотреть и на эмигрантов, прежде всего эмигрантов — поэтов и писателей; не разделяют ли и они участи штрафников или так называемых «врагов народа»? Может быть, и они оклеветаны?
… Крайне любопытно это наше мироощущение людей, рожденных в кромешной тьме и вдруг увидавших первый луч!
Особенно остро мы ощутили реальность и какую-то странную закономерность избиения талантов после 48 — 49-го годов: это были годы изгнания из университета наших любимых учителей.
Вперед выходили циничные «проработчики», вроде заведующего кафедрой западной литературы Самарина или старого провокатора профессора Эльсберга, бывшего секретаря Каменева.
Нас, мальчишек, обманули в 37-м году. Это оказалось делом нетрудным…
Теперь все было иначе. И мы стали другими. Избивали не далеких, неведомых нам «вредителей», а любимых стариков-энтузиастов в академических шапочках, с локтями, испачканными мелом, готовых возиться с нами, неучами, до полуночи.
Особенно много погибло ученых, как известно, на биологическом факультете, благодаря наветам Лысенко, Презента и других «борцов за чистоту советской науки». Пострадали и физики. Достаточно сказать, что с физического факультета Московского университета были изгнаны все выдающиеся ученые России во главе с академиком Ландау, Таммом и другими.
Как легко понять, студенты, среди которых был тогда и я, были возмущены расправой над своими учителями.
… А находило это выход своеобразный: читали, заучивали забытую поэзию, передавали друг другу копии писем ошельмованных поэтов.
… Я с предельной отчетливостью помню вечера и ночи в Геленджике, университетском доме отдыха на Черном море.
Сырая, пахнущая водорослями ночь. Море. Собираются, сбиваются в кучки пять или шесть человек, доверяющих друг другу. Пограничники выгоняют студентов с ночного пляжа. «Не положено! После 10 вечера пляж — запретная зона…»
Студенты вновь и вновь просачиваются в запретную зону, поближе к морским брызгам и светящейся шуршащей воде, и по очереди читают, читают, читают. Оказалось, есть ребята, которые помнят всего Гумилева…
До войны я знал несколько мальчишек, которые декламировали наизусть всего Пушкина, продолжали с любого места, Лермонтова. И вот прошло всего каких-то пять или шесть лет, и такие ребята почему-то декламировали в ночи уже не Пушкина и Лермонтова, которых «проходили» по официальной программе, хотя вспоминали и их, а более всего — Гумилева, Цветаеву, снова Гумилева. Юношеские голоса читали стихи и час, и два, и три. Одни сменяли других, продолжая с оборванной забытой строфы. Стихи, изъятые изо всех библиотек и, казалось вытравленные из сердца поколений, снова звучали в сырой ночи, вопреки всему. Строфы о дальних морях и капитанах,
 
 
… открывателях новых земель…
 
Для кого не страшны ураганы,
 
Кто изведал мальстремы и мель.
 
Чья не пылью затерянных хартий, —
 
Солью моря пропитана грудь,
 
Кто иглой на разорванной карте
 
Отмечает свой дерзостный путь…
 
 
Стоило чтецу замолчать, перевести дух, и тут же высокие голоса подхватывали упоенно:
 
 
… Пусть безумствует море и хлещет,
 
Гребни волн поднялись в небеса, —
 
Ни один пред грозой не трепещет,
 
Ни один не свернет паруса.
 
Разве трусам даны эти руки,
 
Этот острый, уверенный взгляд,
 
Что умеет на вражьи фелуки
 
Неожиданно бросить фрегат.
 
Меткой пулей, острогой железной
 
Настигать исполинских китов.
 
И приметить в ночи многозвездной
 
Охранительный свет маяков?
 
 
Бог мой, какие мысленные клятвы, какие надежды вкладывали молодые люди в романтические строки!
  
Прямо с поезда я побежал к морю окунуться и услышал взволнованное, порывистое, как признание:
 
 
Да, я знаю, я вам не пара,
 
Я пришел из другой страны,
 
И мне нравится не гитара,
 
А дикарский напев зурны.
 
Не по залам и по салонам,
 
Темным платьям и пиджакам —
 
Я читаю стихи драконам,
 
Водопадам и облакам…