Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Ребята, его сопровождавшие, притихли, съежились, попытались спрятаться за его спиной. Тетушка Николь утвердилась на улице, сложила на груди руки с видом ссыльной императрицы и принялась за дайджест сплетен. Феноменальные у нее были способности: тетушка Николь знала все семьи в ближайших округах, способна была проследить родственные связи до четвертого колена, знала даже, что случалось с более удачливыми людьми, которые либо умудрились обосноваться в городе, либо на рудниках оказались не простыми рабочими, а надзирателями – и это за триста километров. И все это она считала своим священным долгом вывалить на голову несчастного отца Амора. Он подозревал, что тетушке Николь страстно хотелось сказать – даже не так: говорить, каждый воскресный вечер говорить всем, кто оказывался в пределах досягаемости – что именно она, простая, смиренная грешница, рассказала какой-то случай, который вдохновил отца Амора на проповедь, кстати, заметили, какая она была замечательная? Пока он был достаточно ловок, чтобы избегать таких казусов; но и тетушка Николь осваивала все новые темы.
А может, отец Амор придумывал себе очередного дракона, с которым следовало сражаться; а может, она была куда проще и не обладала ловкостью, которую приписывал ей отец Амор. Скорее всего, не мешало бы связаться с отцом Антонием Малым, покаяться в многомудрии и пристрастности. Или еще чем-нибудь. Просто пожаловаться. Просто поговорить с человеком, который способен понять даже те вещи, которые сам отец Амор отказывался признать в себе.
Совершенно забавно, что это было привычным путем мыслей отца Амора. Тетушка Николь подходила ко второму блоку своих новостей, отец Амор сосредоточенно смотрел на огромные часы на запястье, подходил к ней совсем близко и говорил трагичным голосом:
– Мне бесконечно жаль прерывать ваш невероятно интересный рассказ, но мне действительно пора. Не следует пренебрегать своими обязанностями, дорогая Николь.
Ребята за спиной, заслышав эти слова, радостно ыгыкали и срывались с места. После пары прощальных фраз и сам отец Амор сбегал от тетушки Николь. Пакостливая мелочь, но физиономия благочестивой дамы, вынужденной произносить: «Увидимся в церкви», – вдохновляла его на подвиги получше мечты об отпуске в Европе.
Приют был оборудован в лачуге, сильно удаленной от деревни. Ее саму помогали строить все те же подростки из воскресной школы, да рабочие с рудников внезапно решили принять участие. Отец Амор пытался узнать у старосты, как правильно оформить возведение постройки, кому платить земельный налог, но староста лишь недоуменно молчал. Чтобы земля, да принадлежала кому-то, кроме общины? Странная мысль. Так что отец Амор просто спросил: где можно сделать это. И староста, помявшись, махнул рукой на запад.
– Только подальше, – угрюмо попросил он.
Магическое мышление в действии, размышлял культурологически образованный отец Амор Даг, шагая на запад. Средний сын старосты, пятнадцатилетний парень, который считался взрослым, даже работал за взрослую плату, но выглядел в лучшем случае лет на тринадцать, семенил рядом. Его целью было аккуратно предотвратить глупости со стороны чужака – очень полезного, но чужака. Он и предложил место; он же был одним из самых усердных работников на стройке. Он же информировал старосту обо всем, что там происходило, о том, что, например, в первое воскресенье отцу Амору помогали два работника с золотых рудников, во второе семь, а в третье уже пятнадцать. Наверное, только это и смирило людей с приютом.
В этом проклятом сарае уже становилось тесно. Отец Амор подозревал, что ребята с рудников привезут еще пару страждущих – то ли больных, то ли раненых, то ли чокнутых – чтобы оставить на попечение приюта. Расширить бы сарай, чтобы когда – если – придет сезон дождей, люди не на открытой всем ветрам веранде тряслись от сырости и холода, а прятались в комнатах-клетушках. И этот запах, от которого невозможно было избавиться. У отца Амора было совсем мало средств – о сильнодействующих медикаментах не шло и речи; фитотерапия, сиречь травки, помогали утомленным цивилизацией бездельникам, а человеку, которому камнем раздробило ступню, помогали слабо. Хотя – Африка, сокровищница, полная неизведанных запасов, древней мудрости, источник человечества, колыбель цивилизации, еще что-то, и еще какая-то дребедень, на которую отец Амор натыкался в каких-нибудь пафосных очерках, претендующих на доступ к сокровенным знаниям, дарованным если не инопланетянами, так атлантами точно. И – Африка: ребенок, один из семнадцати оставшихся в живых изо всей деревни после эпидемии очередной лихорадки; несколько людей, надорвавшихся на работе, надышавшихся асбеста, повредивших позвоночник и парализованных. Больных самыми разными болезнями, которые в первом мире давно считались побежденными, а в саванне – возьми-ка, познакомься. Или люди, пришедшие до такой степени издалека, что отец Амор только диву давался: шестьсот километров по этой жаре, чтобы сбежать от очередной гражданской войны.
  
Самым сложным в присмотре за приютом было, как ни странно, понимание. Отец Амор гордился тем, что говорил на пяти современных языках, понимал еще несколько, а читал так и на мертвых – в семинарии с этим не шутили, и медицинская наука тоже не обходилась без латыни и древнегреческого. Естественно, он знал английский, на худой конец можно было бы воспользоваться переводчиком в комме. Только английский, на котором говорили в южной Африке, и английский, который знал отец Амор, оказывались двумя совершенно разными языками. Английскими было большинство слов, частично грамматика, не более; но язык, на котором общались в деревне, был напичкан французскими выражениями, заимствованными, очевидно, в соседних странах, словами, обозначавшими сугубо местные понятия – связанные с сельским хозяйством, погодой, местными животными и так далее. И нет-нет, да и всплывут слова из местных языков, от которых подчас и названия не осталось. Отец Амор научился худо-бедно понимать людей, с которыми знакомился все ближе. Он очень надеялся, что и они понимают его.
Некоторые из беженцев говорили на ужасной смеси африканского французского и какого-нибудь крохотного национального языка; не всегда удавалось обратиться за помощью к другим – был немалый шанс, что беженец родом из какого-нибудь племени, которое давно и упорно ненавидит толмач. Тем более осторожным нужно быть, когда, говоря с женщиной, привлекаешь в качестве толмача мужчину; священника женщины еще готовы были терпеть, мужчину, особенно при обсуждении болезней – категорически нет. Отец Амор научился говорить предельно просто, отсортировал свой словарь, и все равно он ощущал это: он – чужой. Хотя и полезный чужой.
Но отец Амор был священником. Хотел он этого или нет, на него смотрели как на спасителя, не меньше. Словно он мог дать ответ на все вопросы, помочь, утешить, успокоить. По большому счету, у него больше и не было ничего. Только шаблонные заготовки: этот мир создан несовершненным, но в нем мы готовимся к иному, совершенному; никому из нас не дается бремя большее, чем мы можем вынести, и в том, что нам дано бремя, уже заключена и награда; или просто – веруй. И простые хлопоты: этому сменить повязки, этого перевернуть, с этим, полностью парализованным, чуть-чуть поговорить; немного поучить ходить. Посидеть рядом с девочкой из лагеря для беженцев, которая за те семь месяцев, которые отец Амор ее знал, не сказала ни слова; но она не возражала против его компании, и он считал это крохотной победой и огромной наградой.
Ребята из деревни топтались метрах в трех от них. Уже пора было возвращаться в деревню, нужно было прочитать молитву с классом из воскресной школы и провести маленькую беседу; отец Амор все тянул, словно рассчитывал, что Надя как-то даст знать, что понимает его и даже согласна пообщаться. Как ее настоящее имя, отец Амор не знал; едва ли у девочки вообще были документы, возможно, и имени не было; он называл ее Надей, она не возражала, и другие тоже. Отец Амор рассказывал ей сначала на английском, затем на французском, на итальянском и ужасном, убогом арабском, который упрямо учил, когда становилось совсем невмоготу, что значило ее имя, и не мог определиться, понимает ли она его или нет. И вообще что думает. И думает ли. Она смотрела перед собой, сидела, зажав руки между колен, и молчала.