Ледобой. Зов (СИ)
— Это его конь! — благоговейно прошептала девчонка и закивала для пущей верности, не счёл бы дядька за болтушку.
— Конь? — Безрод недоуменно усмехнулся.
— Конь, — кивнул старик, улыбаясь. — Неужели не рассказывали? Ещё мальчишкой так помню: пятак возле тына утоптан был, что тракт мимоезжий. Земля крепкая, ровно каменюка, трава не росла. А тут конь твоего батюшки яблоки оставил. Облагодетельствовал, стало быть.
Старик рассмеялся чему-то своему, а Безрод жадно ловил картинку глазами и ушами — вот честное слово, прячешь в душу, как припас на студёную пору. Достанешь промозглой зимой тёплое воспоминание из тайников памяти — ровно кадку с летними огурцами распечатал. Щекочет нос тонкий рассол, а если с мятой, как Верна делает… слюни качает, аж брыли хлюпают. Хоть миску подставляй.
—…Ну оставил и оставил, казалось бы, эка невидаль. Только ведь проросло на том месте! Никогда не росло, а тут нате вам. И полезло, и полезло… сам видишь, ствол вдвоем не обхватишь, вся Ржаная яблоки жует, только хруст стоит. Ровесница твоя. Ну, малеха постарше.
Сивый понимающе кивнул. Да, почти ровесница, и в ту щёлку даже года не всунешь.
— А отец?
— А что отец? Вот как ты понимаешь, что не простой человек перед тобой? Ни тебе бояр, дружинных и теремных, как при князе, один одинёшенек, а проехал бы тогда мимо князь, я и глазом не повел бы. Провели гостя в избу, усадили за стол. Ласточка на бабьей половине возится, с матерью снедь готовят, и нет-нет прилетит оттуда звонкий смех. Она засмеётся, гость шлем поправит, она смеётся, гость шлем поправляет, а звенят оба — что Ласточка, что бармица на шлеме — ровно птицы из одного леска.
Безрод убежал взглядом за дальнокрай, туда, где солнце готовило себе ложницу на ночь, и от того вселенского малинового пожарища во рту кисло-сладко сделалось, ну чисто мальчишкой горсть ягод уговорил — хорошо-хорошо. Сам в беззаботном детстве и следочка не оставил, не узнал такого счастья, а Вертляйка вот точно знает: перепачкалась малиной от уха до уха, даже на носу пятно, и наступи сейчас промозглая ночь — вынес бы девчонку за порог, да светил вокруг, ровно светочем, ещё и попросил бы зубки спрятать, не ровен час петухи попутают, в полночь зайдутся, ровно заря занимается. Да и как тут не сиять — мамка рядом, папка за спиной, прадед за попку держит, а сама на дядьке лежишь, чисто на перине. Красота!
— Свадьбу сыграли через день. Почему ждать не стал твой батюшка, отчего так срочно… одно знаю — так было нужно. Нет, я само собой спросил, а он смотрит на меня, тяжело так, челюстью водит, и отвечает, мол, время подошло. И ведь так сказал, что веришь — парень и сам не дурак и дураков за перестрел обходит. И знаешь что… — старик вперил взгляд в заряничный багрец, усмехнулся, огладил снежную бороду, — тогда я почувствовал, что на моём слове весь мир держится, всё сущее ждёт моего согласия.
Сивый оторвал взгляд от ягодного далёка, приподнял брови.
— А вот так! Сидит твой батюшка, ответа моего ждёт, но мы тут в Большой Ржаной тоже не пальцем деланы. Болтаю о том, о сём, выдержку гостя временем проверяю: не подожжёт ли избу искрами? Эх, время, время…
Улыбай подмигнул внуку, расщекотал правнучку и пока та заливалась серебряным хохотком, закончил:
— Тени в избе на одном месте замерли, пока «да» не сказал, вперёд не ушли. Да что ушли — просто скакнули. А ведь кувшин браги уговорили.
— А Двужил?
— Когда вернулся, Ласточки и след простыл. Дурным сделался, собственную корову цепом насмерть забил. Насилу скрутили, четверых разметал…
Деда, деда, как у тебя получается, о горестях говоришь: человек в бешенство впал — а посмотреть на тебя, только одно и крутится на уме: всё будет хорошо! Как?
— Что там за переполох? — глядя на ворота, старик сощурил глаза, — Никак Белопят вернулся?
— Здорово, дед Улыбай! Ого, Сивый приехал? Ну, здравствуй, родич! А я, вишь, только из города, а у вас гулянка на весь свет!
— И как город?
— Худо. Опять сгинул торговый поезд. Троих привезли на последних жилках, говорят…
Белопят осёкся, стреножил язык, бросил взгляд туда-сюда.
— Уж договаривай.
— К чистому грязь не липнет, сказать можно. Говорят, всё твоих рук дело, родич, дескать, ты всю сторону выкашиваешь. Млечи ропщут, былинеи сопят, соловеи Отваду осаждают, мол, сдай душегуба. Со всех сторон давят. Держится князь, не хочет слушать.
— Стало быть, уже гонца за мной на Скалистый отправил, — Сивый понимающе кивнул, ухмыльнулся, окинул глазом двор.
Веселятся люди, ровно нет за границей Большой Ржаной остальной Вселенной, больной и умирающей, двоюродные братья с дядькой нет-нет, да поглядывают. Просто смотрят. Не подходят, понимают, деду и внуку нужно поговорить.
— И аккурат в зиму твоего рождения такие холода грянули, что деревья трескались, и три года потом не было тепла, летом катались на санках, ровно зимой, люди солнца за облаками не видели. И облачища висели тяжёлые такие, серые, ровно печной сажи кто в небо швырнул, да размазал ветром по всем сторонам, что кисельную гущу по миске.
Сивый встал. Подбросил Вертляйку, поймал, взлохматил волосы. Крепко обнял деда. Мог бы — сунул за пазуху, да с собой увез, ровно бельчонка. Едешь, маешься дурнотными думками, а против сердца тепло, и свет через тканину бьёт, тьму отгоняет. Уже после проводной чаши дядьку и каждого из братьев стиснул до боли в рёбрах, и честное слово, так это странно звучало в голове: «Брата обнимаю», хоть щипай себя, общипайся, буди от мнимого сна. Каждую племяшку чмокнул в лоб, мальчишкам взлохматил вихры, ох не кончались бы проводы, век стоял бы во дворе, облепленный детьми, ровно медведь-воришка пчёлами.
— Вот возьми, погрызёшь в дороге, — дядька бросил на круп Теньке перемётную суму со снедью. — Припас как припас, ясное дело не удивим, но таких яблок ты нигде не найдешь…
Безрод окинул взглядом двор. Вон Шишка брагу яблоком заедает, спорит о чем-то с Карпом, и до того оба вошли в раж, что не заметили его отъезда. Сивый усмехнулся, уж прожевал бы сначала, Шишка, потом разоряйся — яблочная жеванина изо рта летит во все стороны, бедолага Карп, аж рукавом утирается. Дети носятся вокруг Теньки, за повод тянут, каждому хочется вывести воеводского коня за ворота. Ох, забыл кто-то Тенькины поддавки, ох кто-то проверит землю попкой на прочность. Точно, трое грянули наземь, а Тенька ржёт, губы скалит, гривой довольно трясёт, глазом назад косит, молодец я? Если в лошадином мире и должен быть свой Тычок — нате вам, полюбуйтесь, вот он под седлом ходит. Старшина подошёл последним, у самых ворот, многозначительно выгнул брови.
— Что бы ни случилось, здесь твой дом. И почаще вспоминай родителей.
Сивый кивнул. Каждый день вспоминаю.
Глава 14
Тишина вытерла всякое напоминание о пирушке в Большой Ржаной, только птицы поют, кузнечики стрекочут, да трава шумит под ветром. Так это разве шум? Сивый подъехал к лесу… ну как к лесу — лес чуть поодаль, а тут ровно под полог въезжаешь, стволы — жерди, крона — полог. И не густо, как в чаще — тополя стоят, словно боевой строй, по обе стороны дороги, друг против друга. Да, пожалуй, в самом деле боевой строй. Вон и люди за тополями хоронятся. За тополями, да с топорами.
— Так сразу и бить? — Сивый ухмыльнулся. — Ни тебе: «Здравствуй, родич, сволочь ты эдакая», ни тебе последнего желания?
— Перебъёшься, — из-за стволов, с обеих сторон дороги выступили косматые угрюмцы — в один непроходимый для гребня бурелом сошлись вихры и бороды, и в этих муравейниках горит по паре избела-голубых глаз, ну чисто волчара косит из темноты норы. Ага, и рычат так же.
Оба плотные, кряжистые, ровно мешки, набитые мукой под самое горлышко, швырять таких по сторонам — ушвыряешься. Руки оттянет. Конечно, и не таких метал, но уж лучше без этого.
— Не наездился еще? — старший, Левак поигрывает колуном на длинном топорище, да на шаг подходит. — Насмехаешься, паскудник?