Ледобой. Зов (СИ)
Шлёп! Тутка стукнул землю задницей. Наказал. Пусть в следующий раз помягче будет. Тенька губы задрал, гогочет, Сивый под тряпкой хмыкнул, покачал головой. Не наигрался ещё? По лошадиным меркам взрослый дядька, а дурью маешься, чисто Жарик-раздолбай.
— Иди уже, шутник.
Тенька тряхнул гривой, степенно пошёл, ровно кто-то другой тут озоровал счёт назад, а Тутка восхищенно переводил взгляд с человека на лошадь и обратно. Ух ты! Учёный конь! Припустил следом, подхватил узду, ласково потрепал гнедого по лопатке.
— Долго учил? — у хозяйчика аж глазки полыхнули.
— Он сам.
— Иди ты!
Сивый кивнул.
— Тут ворожба. Это не конь.
— Да ну!
Безрод приложил палец к губам. Тс-с-с-с.
— Это… может пива ему? Ну что вода, вода?
— Нет, воды. У нас ещё много дел.
Корчмарь явно хотел ещё языком почесать, да махнул рукой. Никуда этот не денется. Бражки хлебнёт, потом не заткнёшь. Сам всё выдаст.
— А ты не смотри, что за стеной стоим, — хозяин презрительно плюнул в сторону города, — подумаешь, городские! У них и цены выше, и снедь поплоше. И места меньше! И народу больше! А вдруг кому чужой глаз помеха? А вдруг кому шум не надобен? А вдруг кому тишины охота?
— Тишина — это всё.
— Вот! Умный человек! Не зря коня тебе доверили! Вы же по ворожским делам идёте?
Сивый многозначительно хмыкнул, показал на лавку в самом углу, там сяду.
Чем примечателен постоялый двор у городских стен? Дешевле, чем в городе, попроще — если набег или война, красный петух или другая напасть, а спрятаться в городских стенах не получается, заново отстроить проще. К слову, и чего тут строить? Несколько остовных брёвен, солома, глина. Два очага, не капает, не дует, для горемык дорожных сойдет. Конюшенка дощатая, щелястая, проконопаченная, не капает, не дует, и ладно. Народ стоит попроще, погромче, лиховатее. Хозяин придумщик, столы убрал вовсе. Нет столов. По стенам лавки, в середине скамьи. Сел верхом, еда перед тобой, пей да ешь, поел — спать ложись. У же стола, скамей больше, чем было бы столов, отсюда едоков больше, чем за столом, больше едоков — больше меди и серебра. Сивый усмехнулся. Ишь ты, хитрован. Как пить дать, случись что, вдруг сгорит постоялый двор, на следующий же день хозяин откопает из пожарища сундук с золотом и через несколько седмиц поднимет новую корчму. И так же будет горделиво выситься на столбе перед входом бочка. Корчма! Постоялый двор! Есть и спать!
В Мысок едут днём и ночью, опоздал в город, закрылись ворота — вставай под стенами. Тем и жив корчмарь. Большие купеческие поезда стоят под городскими стенами сами по себе, а мелким купчишкам постоялый двор — самая радость. Утром разойдётся народ с товаром, купцы распихают добро по ладейным чревам, и гуляй ветер в парусах. Постояльцы знаются друг с другом, ну чего язык в неволе держать, если свела судьба с людьми из дальнего далека? Вести узнаешь, расскажут, как живут в иных краях, да мало ли… Против Безрода, так же в углу сидели купцы, четверо, битые и прожжённые торгаши, рожи хитрые, носы свёрнуты. Как пить дать ещё недавно лихие люди, поди, сами пока не привыкли купцами считаться, зыркают по сторонам, из рук ножи не выпускают. Мясцо подрезать, яблоко раздолить, вроде бы едальные всё дела, а ножи здоровенные, блескучие, пламя светочей так и ловят, ровно зверя в силок. Гляди, случайный человек, подмечай, да на ус мотай. Скоро уходят. Ещё трое расположились в другом углу, с вечера тёплые, лавка залита брагой, две кружки опрокинуты, тарелки пустые, лишь на одной белеет горстка капусты. По виду ватажники не у дел, пропивают заработанное, перекрикиваются с купцами, подряжаются в охрану. Те лишь бороды кривят, да отшучиваются. Не дело с пьяными о делах говорить. Прибежал Тутка, принес каши с маслом, жбан пива, шепнул: «А коню овса задал, да чистого, а то Пенёк мешает, людей и скотину обманывает. И воды». Сивый усмехнулся, сунул мальчишке мелкий рублик, подмигнул.
В корчму вошел пройдоха. Ещё слова не сказал, шагу не сделал — только на пороге встал — Безрод хмыкнул. Такому на лбу напиши «прохвост», и будет лишнее, по лицу и так всё видно. Сейчас раскинет хитрым глазом по сторонам и как бы невзначай займёт скамью рядом.
— Доброй снеди вам, путники.
Купцы молча исподлобья кивнули, осоловелые ватажники с дурацкими улыбками раскинули руками, проходи гость дорогой, Сивый, привстал, легко поклонился. Хитрец щелкнул пальцами, в том углу сяду, там светлее, и с кряхтением опустился на лавку рядом с Безродом. Какое-то время даже не косился на соседа, попросил у Тутки мяса и браги, бросил несколько мелких рубликов. Сивый завернул полотнище к носу, освободил рот, молча заработал ложкой. Не забыл кашлянуть пару раз в кулак.
— Ну что ты будешь делать! Долго мальчишка несёт! — хитрюга с возмущением повернулся к Безроду за пониманием.
Говорят, боги всяких способностей людям отпускают соразмерно — доброты, разума, отваги, опаски — всем поровну, но иногда скучная и размеренная работа им надоедает. Шутят. Ка-а-ак швырнут в одного-другого-третьего чего-то больше, чем нужно. А этому, видать, хитрости перепало сверх разумного, и как бражка плесневеет от переизбытка закваски, так и хитрецов корёжит от собственной хитрости, на лицо вылезает, клеймом горит, честных людей предупреждает.
Сивый, молча, помотал головой. Не кипи, будет тебе каша, будет и пиво.
— Не мудрят ли с кашей? Есть хоть можно?
— Можно! — крикнул ватажник из своего угла.
Он уже не участвовал в разговоре с купцами, просто ловил в воздухе слова погромче и откликался, как струна на щипок. Хотел встать, да подойти — ноги отказали, бражка, ровно топором, отсекла. Так и кивнул пьяно, да, можно есть. Да и вряд ли видел, кому отвечал.
— Ты, добрый странник, по всему видно, немало исходил, много где был. В дальних краях корчмари так же медлительны?
Ну, давай, ближе к делу. Начинай. Спрашивай, как хозяйчик научил, куда веду заворожённого коня, какой злодей обернул человека конём, кто сокрыт в лошадином теле. Как обратно превращать нужно. Что внаглую увести побоится, и так ясно. Во дворе за шиворот напустил хозяину столько мурашек, что, поди, корчмарь до сих пор у огня сидит, в верховку завернулся.
— Везде одинаковы.
— Ходишь, ходишь, ноги стираешь, а накормить путника и не торопятся.
Да, ходишь, ходишь. И Тутка смотрел на тебя, как на старого знакомца, ни испуга, ни опаски, ни любопытства.
— Не я стираю. Конь стирает.
— Повезло. А я безлошадно путешествую.
— Откуда и куда?
Сейчас скажет, что по родственным делам.
— Да, понимаешь, к брату на свадьбу ходил. Разнесло нас по жизни. Вот и стираем ноги. А был бы у меня конь…
— То что?
— Летал бы туда-сюда, как птица.
За конём уход надобен. А у тебя, пройдоха, навыка нет. Не пахарь, не вой. Там подворуешь, там брошенным разживёшься. Ни кола, ни двора, вольная птица, только себе и хозяин. Напьёшься, про коня забудешь, не накормишь, не напоишь, только сгубишь.
— А ты ведь не лошадник.
Хитрец на миг потерялся, опешил. Как он догадался? Даже шею сломал под клобук заглядывать, только что там разглядишь. Темень, ровно в полночь.
— А-а-а-а…
На-ка верёвку, лови, прохвост. Не утони.
— Вижу. А конь ведь говорить не умеет. Воды не попросит, овса не потребует.
— А вот бы умели кони говорить! Правда?
— Правда.
— Мне в детстве мамка сказывала, будто иной раз ворожцы человека в коня превращают. Только не будет счастья тому, кто таким конём владеет. Человек всё же, а ты его под седло. Озлятся боги и самого… ну того… в лошадь.
— А вот есть у тебя заворожённый конь. Что дальше?
Пройдоха осенился обережным знамением.
— А как бы он ко мне попал?
— От прежнего хозяина.
— Уж постарался бы найти ворожца, дабы обратил коня обратно в человека. А тот бедолага, что обрёк себя на проклятье, катаясь на человеке, должен будет мне до последнего дня.
— И за что же?