Ледобой. Зов (СИ)

— Слушай, он и раньше был такой же дятел?
Взмёт пожал плечами, прошамкал:
— Ну… война была, приглушила его маленько, хотя и тогда нас с тобой в один свой сапог языком затолкал бы. А потом да, ожил, заколосился.
— Где он к нам прибился?
— После Рогатого мыса. Как их там оттниры расколошматили и прибился. С пограничной заставы он.
— А почему мы раньше этого не замечали?
— А много мы тогда замечали? Зато теперь всем заметно, что дружинный вой некто Взмёт шипит, свистит и шамкает, как дед столетний, а у некоего Коряги щека порвана, ровно ходил на щуку, да сам на крючок попался.
Обо помолчали.
— Слышал про него что-нибудь?
— Слышал, — Коряга скривился, ровно гадости хлебнул вместо чистого питья. — Одни говорили, будто женился неудачно, другие — что наоборот удачно. С половиной мира воевал, а потом на Скалистом осел, заставу восстановил.
— Чего напрягся? — Взмёт растянул губы в улыбке. — Расслабься уже. Всё давно выяснено, для дураков разжевано и в глотку забито. Знай себе глотай, в голове укладывай.
Коряга отвернулся.
— Ты — первый дурак, я — второй, вон третий едет. Вместе мы — сила!
— Погода меняется, — Коряга задрал голову, вперил взгляд в голубое небо. — Ребра ноют. Дождь нанесёт.
— Успеем. За лесом пустошь и долы, а там сразу и пограничье.
Селения встретили княжий поезд отчего-то неприветливо. Да и ладно бы просто неприветливо — всегда кажется, что дружинный разъезд просто не чета лихим людишкам. Те как налетят, чих-пых, и шасть в леса, а ты после того чиха и недавнего пыха ровно под корень срублен. Но тут — едва не враждебно, ещё немного и губы задерут, зубы покажут, как волки. Там, сям встречались пахари при деле, этот с косой, тот — на бычьей упряжке, но всякий раз селяне морщились и кривились, а один даже буркнул злословицу, да наземь плюнул.
Коряга и Взмёт переглянулись, и понимания во взгляде товарища не нашел ни один. Чудно как-то. Пастуха, что гнал куда-то небольшое стадо, Коряга не поленился, остановил сам, перекрыв на Серке дорогу.
— Вы тут с ума посходили? Лесной воздух забродил? Голову кружит?
Пастух напрягся, выглянул исподлобья. Даже не спросил: «Ты о чем, добрый человек?»
— Ты мне, воевода, одно скажи, князю плевать на нас?
— Так плевать, что дружину прислал.
— Вот и разбирайся. Народ шипит, ядом плюется.
— Да в чем дело, придурок? Говори толком!
— Вода в колодцах горчит, люди животами маются, говорили, померло уже несколько. Скотина падает, а еще…
Пастух замолчал, утер пот.
— А ещё мор идет. Шишкин Дол вымер. Весь. Пять дворов, двадцать человек как корова языком слизала.
— Скотину куда гонишь?
— Да подальше. Сберечь бы стадо. Нам без молока худо.
— Где Шишкин Дол?
Пастух показал рукой.
— Видишь два холма? Идешь между ними, минуешь сосняк, и вот он, Дол.
— Взмёт, со мной, остальные идут в Пятихолмиху, как и шли. Соболёк, ты за старшего…
— Вымотался? А кто под седлом играл, «поскачем, поскачем», а Серок? — Коряга журил коня и внимательно оглядывался.
Сосняк прошли шагом, и вот он Шишкин Дол, до ближайшего дома один перестрел. И никогда, никогда не бывает селение укутано в такую мёртвую тишину, ни тебе собака брехнёт, ни корова замычит. Ничего. Ни-че-го. Коряга и Взмёт переглянулись, почесали бороды. А ну как там на самом деле мор, а ты шасть в селение наглой мордой, и ещё двое лягут рядком с остальными? Сначала опухнешь, потом гнильцой с костей оплывёшь.
— Клобуки повяжем, рукавицы наденем. Лошадей тут оставим.
Взмёт соскочил наземь и, молча, потянулся к ремням скатки, ослаблять да обряжаться. Правда, теплынь стоит, в рукавицах будет жарковато, но пар костей не ломит. Если впереди враг, рукавицы и клобук — те же доспехи, не будь дураком, нацепи перед битвой.
— Пошли?
— Красавцы! — хохотнул Взмёт, — так и будем ходить, как вернемся! Рожи прикрыты, глаза молнии мечут, даже разговаривать не придется.
— Да уж, таких бравых молодцев днём с огнём искать, — Коряга кивнул. — Ну что, двинем?
 
— Боги нас через многое протащили. Вот и думаю, для чего?
Первой увидели собаку. Переглянулись. Действительно мор. Сука лежит на боку, язык вывален, распухла.
— Язык синий, — Коряга палкой пошерудил в пасти собаки.
— Мух не гонял бы.
Двоих нашли во дворе, один подле другого.
— Ты гляди, знали, что умирают. Приготовились.
— Клянусь, я не подготовился бы к смерти лучше.
Пахарь встретил близкую смерть во всеоружии, как встретил бы её умирающий воин — ещё живым скрестил на стене две косы — древки на земле, лезвия наверху — сам сел на завалинку под самым перекрестьем, в руки взял серпы. Да, умер. Да, завалился набок после смерти. Но серпов не отпустил.
Жена лежала посреди двора под цветным, тканым покрывалом. Лежала строго, чинно, но молчаливое почтение к смерти, ровно ржавчина меч, источило отвратное жужжание трупных мух. Чуть поодаль чернело кострище, Взмёт и Коряга переглянулись. Дети. Детей погребли как положено. Успели. Смогли.
— У них было время понять, что к чему, но не хватило времени хоть детей отослать.
— Пара дней. Не больше трех.
Детские кострища нашлись во всех дворах.
— Шестеро взрослых, остальные, видать, дети. Сколько их вышло, четырнадцать?
— Четырнадцать мальчишек и девчонок больше никогда не скажут «Мама, дай поесть».
Коряга и Взмёт сидели за чертой деревни, на пригорке, мрачные и злые. Враг есть, а мечом не ударишь, и даже в лицо не посмотреть. Обошли все дворы и везде увидели схожее — один лежит строго, опрятно, видно, что положили, второй — упал, там, где застала смерть. Двое не стали ждать мучительного конца, муж сначала жене выпустил кровь, потом себе, оба просто уснули в красной луже.
— Мух ненавижу, — буркнул Коряга, вновь облачаясь в клобук.
— Не знаю никого, кто любил бы. Это тебе не верный пёс, языком не залижет, хвостом не завиляет. Мерзкие твари!
— Куда? — Коряга поднялся, натянул рукавицы, — может в тот? С расписными ставнями?
— Пожалуй, подойдет. Стоит посреди села, тащить удобно. Багор бы ещё найти.
— Река рядом, рыбу ловили. Найдем.
Багор нашли, как не найти. Стоял у стены с тыльной стороны дома. Хозяина и хозяйку, тех самых, обескровленных, втащили в дом первыми. Потом пахаря с серпами и его половину. Один тащил багром, второй — упряжью, вроде человек — не лошадь, а смотри, как выходит, тащишь, ровно норовистого жеребца, а тот не помогает, будто идти не хочет, за землю цепляется.
— Да уж, кто хотел бы помереть такой смертью? — зло бросил Взмёт, натягивая упряжь.
Интересно, если мигом вырвать жертву у мух — вот только что была, а потом р-раз, и нету — обалдеют, потеряются или как? Запричитают по-своему, по-мушиному: «А-а-а-а, куда еда делась?» или не заметят?
— Нечему там причитать. Тупые, безмозглые твари. Разлетятся, кто куда, и забудут через счет. Как Дёргунь.
— Чего бормочешь? — Коряга вышел из дома, только что своего оттащил.
— У богов спрашиваю, что кругом творится, да те молчат. Не хотят мне жизнь облегчать. Мол, сам думай.
— Вроде всё? Это последний.
— Всё, да не всё.
Коряга скривился, выглянул с недоумением.
— Обсчитались? Говорила мне мама, учись счёту, балбес. В двух соснах заплутал.
— Покажу тебе кое-кого, — Коряга отошел, давая дорогу, Взмёт перетащил тело через порог, скрылся в избе, — вот с этим управлюсь и покажу.
— Умел бы считать, был бы купчиной, — бухтел Коряга во дворе. — Хотя тоже вряд ли. Тут не считать нужно, а обсчитывать. И что? А ничего. Выросла у папки-мамки дубинушка, косая сажень в плечах, да голова маловата. Меч наголо, руби, коли.
— Пошли, — Взмёт вышел, махнул рукой, иди за мной.
— Ну, пошли.
Деревенька невелика, до крайнего дома идти всего ничего, на двадцатый счёт ступишь во двор, на двадцать пятый зайдёшь за угол, но даже на полсотый счёт не прикроешь рот. Так и будешь стоять дурак-дураком — челюсть отвисла, глаза распахнуты, нет-нет мотаешь головой, ровно видение гонишь. А не видение. И не исчезнет.