Ледобой. Зов (СИ)

— Любого из воев посади, отрока посади, да хоть коня, — незадолго до пира в думной палате Косоворот презрительно кривил рот, брезгливо косил на Безрода и топорщил нос, мол, подванивает что-то, — а этого не пущу.
— Неуважение выказываешь, — вторил хозяину Головач, а Длинноус кивал да поддакивал, — чистый стол норовишь опакостить.
Отвада закипал — побагровел, задышал, челюсти сжал так, что скулы заходили — и не был бы годами умудрён, да головой сед, уже бросился бы в драку за своего. Но через силу, через злость перебросился со Стюженем непонимающим взглядом: а эти двое тут откуда? Старый ворожец усмехнулся, кивнул вверх, закатил глаза к своду и беззвучно, одними губами прошептал «голуби». Долетели-таки.
— Думай, что несёшь, толстопузый, — князь смерил всех троих холодным взглядом.
— Вор, предатель и душегуб за мой стол не сядет! И пока я здесь хозяин, будет по-моему, хоть ты и князь.
— Знаешь про Безрода то, чего не знаю я? — Отвада медленно подошёл, ядовито улыбнулся, и поднёс лицо к лицу норовистого боярина, аж красные прожилки в белках углядел, все до единого. — Не поделишься?
— Продал всю заставу на Скалистом полуночнику, — Косоворот не отвернул, «понёсся» навстречу Отваде, сам сдал вперед, и теперь между носами великовозрастных задир не прошёл бы даже детский мизинец, — украл золото у хорошего человека, убивал, не чинясь, без суда и приговора, продался Злобогу!
— И ведь знаешь, пёс шелудивый, что всё ложь, — Отвада по-ребячески цыкнул, едва не боднул строптивца носом, и Косоворот на мгновение дрогнул — веки дернулись.
— Падали за моим столом не будет! И не дави, не у себя дома!
Стюжень едва заметно покачал головой, и князь, холодно улыбнувшись, отступил на шаг. Косоворот повернулся к Безроду и прошипел:
— Благодари Отваду. Вышвырнул бы за порог. Да что порог — на перестрел не подпустил бы. Ходи потом, гляди, не занялась ли плесень.
Сивый усмехнулся, медленно опустил глаза — до того свод разглядывал, красота неописуемая — поймал взгляд хозяина и накрепко увязал со своим, ни разорвать, ни голову отвернуть. Вот ты Косоворот, здоровенный, грудь, как бочка, пузо, как большая бочка, сердце размером с ведро, а чувствуешь себя ровно тощий заморыш, выпертый злыми родичами на зимнюю стужу — ни тебе крыши над головой, ни одежды, ни жирка на теле, от мороза отгородиться, и нет для тебя завтра — или зима прикончит, или волки, или душегуб мимохожий. И орать хочется: «Уйди, уйди, сволочь, оставь меня!», а не орётся, ровно язык к гортани примёрз.
— Дружище, очнись!
А потом находишь себя в руках соседей — трясут, орут, в себя возвращают.
— Выродок! Скотина! Сядешь так, чтобы глаза мои на тебя не глядели! Внизу сядешь!
Безрод только ухмыльнулся и кивнул. Внизу, так внизу.
Не только что сели. И солнце не только что село. К полному месяцу на небе успели усидеть пару бочат хмельного. Отвада становился всё мрачнее, почти не ел, скрестил руки, упёр локти в стол, косил по сторонам, Косоворот — напротив, делался краснее, громче, развязнее, шире. В какое-то мгновение подозвал одного из молодых дружинных — оказался Слагай — что-то сказал, отпустил. Паренек убежал и скоро вернулся с чашей на подносе. Нёс осторожно, косил под ноги, не споткнуться бы, пыхтел от старания.
— Никто не скажет, что Косоворот не поднёс гостю почётной чаши! — едва не взревел хозяин, встав с места. — Уж не обессудь, Отвада, уважь! Прими!
— Да попомни, как обильно тебя приняли, — сверкая красным глазом, пробормотал Длинноус. Язык еле ворочался.
— Да про хлеб-соль добавить не забудь, — Головач перегнулся над столом, солово посмотрел вправо. — Земля наша щедра и благополучна.
— Слово! Слово князя, — загудели косоворотовские.
Отвада сидел, точно изваяние, и пока волна криков не сошла, не шевельнулся.
— Значит, слово хотите? — встал, обвёл палату колким взглядом, принял у Слагая чашу. — Будет вам слово.
Косоворот хлопнул себя по пузу, устроился поудобнее, приготовился слушать, Головач отчего-то за пустую миску ухватился, не иначе мёд подбирать из княжьих уст.
 
— Земля эта обильна и щедра, ровно добрая баба…
— Да! Да! Слава князю! — взревели за дружинным столом хозяина.
— Боярин ваш силён и бесстрашен, чисто кабан…
— Да! Да! Слава князю! Слава Косовороту!
— Столы от снеди ломятся, на бочатах обручи трещат, так браги много, и так она ядрёна…
— Слава князю!
— Браги!
— Лей!
— Пей!
— Давай!
— Через край льёшь, пентюх!
— Одного на столе не вижу. Ищу, ищу, никак не найду.
Косоворот на мгновение замер, потом поморщился, ровно в глаз мошка влетела, будто из чаши с добрейшей брагой вдруг сделал глоток кислятины. Непонимающе поднял глаза на Отваду. Впрочем, не он один. Через одного едоки переглядывались друг с другом. Палата стихла. Безрод усмехнулся в бороду. Будто на представление ряженых попал, только те на площади кривляются да рожи корчат за рублики, а тут тебе боярские хоромы и бесплатно. Вон сидят за противоположным столом, глаза круглые, ушам не верят, переглядываются: «Я один это слышал? Недоволен что ли? Может почудилось? Брага в князе буянит?»
— Тебе чего-то не хватило, дорогой гость?
— Есть у тебя в боярстве кое-что, чего даже у меня в Сторожище не подают. Есть, а на стол не кладёшь.
— Что? Ты только скажи!
Отвада окинул едальную быстрым взглядом, скосил глаза влево, коротко хмыкнул.
— Вели подать человечины в подливе из крови! Уж на это земля твоя обильна, как никакая другая.
«Один… два… три…» — глядя в стену поверх голов, Сивый считал про себя. Едва удержался от усмешки. Захотел бы научить Жарика читать по лицам, лучшей возможности не придумать. Двое прямо напротив не верят ушам, косят на собственные чаши, в себе сомневаются… Те трое, наоборот, валят всё на брагу в чаре князя, мол, допился Отвада… остальные пока просто в голове укладывают сказанное, только речи Отвады, ровно упрямый малец-переросток, укладываться не хотят, упираются, лезут прочь из тесной колыбели. Детина с расплющенным носом, едва брагой не поперхнулся, трое жевать перестали, да так и застыли — глаза стеклянные, рты набиты, рожи перекошены, с губ капает, утереться от удивления забыли.
— Да ты с языком рассорился! — Косоворот наконец пришёл в себя, заревел, потянулся было вставать, брюхом чуть стол не опрокинул — чаши и кувшины друг о друга загрохотали, брага по столу потекла, наземь слилась. Закапала. Кап-кап-кап… — Мелет что попало, тебя не слушается!
«Семь…» — Безрод мрачно кивнул и закрыл счёт. Пошла волна. Тутошние дружинные глазами засверкали, с мест повскакивали, кто-то в сердцах кулаками о стол заколотил, иные, залитые брагой до самых бровей, сослепу по поясам зашарили, где-то здесь должен висеть меч. Сивый усмехнулся, а нет мечей, голубцы, не ходят на пиры с мечами. Сам покрутил в пальцах едальный нож — ничего такой, тяжёлый, мясо режет хорошо, покачался на скамье — ничего такая, крепкая — и вдруг замер. В открытое окно влетел порыв холодного полуночного ветра, встрепал вихор.
— Меры, князь, не знаешь, — прошипел Головач, стукнул кулаком по столу, едва глиняную чару в осколки не разнёс, Длинноуса аж затрясло, лицо перекосило, даром что глазами и без того косит. — Оскорбить норовишь!
— А ну-ка закрыли рты!
Будто громыхнуло — рёв Отвады всех просто выморозил, кто как стоял, так и замер, даже рты забыли запереть.
— Сопли по лавкам подберите, потом учите князя жить! Доброй трети из вас я в отцы гожусь!
Дружинные мгновение назад в сердцах по столу стучали, вон, даже Головач кулаком о стол приложился, но под кулаком Отвады дубовый тёс аж загудел. Низко, гулко, стол даже подпрыгнул.
— Хорошенькое благополучие! Пахари на дыбах в крови захлёбываются, бегут на край света! Ты, с-собака, руки распускай, да знай меру!
— А ты меня не стыди! Я тебе самая ровня, а князем тебя мы выбрали! А как выбрали, так и обратно задвинем. Сгинешь в пыли да безвестности!