Пуанта (СИ)
— Что же?
— Это неважно…
— Амелия…
— Я не хочу это повторять, понятно?! — снова взрываюсь, но быстро тушусь, хмурясь, — Он сказал это на эмоциях, объяснил мне потом и извинился. У него иногда бывает, что он говорит раньше, чем подумает, а я слишком близко к сердце принимаю…
— Мел, да брось…
Эрик так жалобно на меня смотрит, и я только через миг понимаю почему. Вытираю слезы, которых не заметила, улыбаюсь и встаю.
— Забейте, все нормально. Пойду к Августу, мне надо извиниться.
— Отцу это не понравится, Мел.
— Я взрослый человек и имею право принимать собственные решения, Богдан. Меня к этому никто не принуждал, я все сама решила. Это пойдет всем нам на пользу…
Глава 11. Четыре с половиной часа
Помните, вы вчера говорили о крыльях?… Крылья у меня выросли — да лететь некуда.
Иван Сергеевич Тургенев — «Ася»
Амелия; 23
В аэропорт нас привозит шикарная Бентли черного цвета снаружи и кричащего красного внутри. Дело тут не в понтах, если честно, как бы мне не хотелось уколоть Александровского, дело в Августе. Вчера они говорили по телефону, и Макс спросил, какие машины тебе нравятся? Август недолго думал: Бентли, папа, я ни разу в ней не сидел, но видел рекламу с ярко-красными сидушками.
Бам! Прямо, как заказывали. Наверно, так он хотел компенсировать тот факт, что не приходил к нему всю неделю — был занят. Со мной он тоже перекинулся парой слов, сказал, что из-за нашего «отпуска», ему срочно нужно доделать все по работе. Не знаю, для чего мне эта информация? По мне так вообще лучше б его не было, но хоть один плюс: мы смогли спокойно подготовиться к поездке.
Мои уехали еще через три дня после того разговора. Мы сходили в несколько музеев, театр, естественно в аквапарк, и думаю, что Богдан так скорее проверял меня. Конечно, если что он же отвечает, и я это понимаю, но притворяться слишком устала, так что впервые в жизни выдохнула, когда закрыла за ними дверь. Теперь можно хотя бы ночью не улыбаться так, что аж щеки болят, в остальное время и думать было некогда. Мне нужно было купить все по списку, начиная со всевозможных лекарств, заканчивая плавками для сына и купальником для себя.
До последнего я надеялась, что все это шутка, но нет — машина плавно тормозит у трапа частного самолета, и Август пулей вылетает на улицу. Я даже не успеваю отреагировать, как слышу бешенный рев:
— ПАПУЛЯ!
И в сердце что-то умирает. Через тонированное стекло смотрю, как он врезается в раскрытые объятия, а Макс тут же подхватывает его и начинает кружить. Застываю. Я миллион раз представляла себе эту сцену, а сейчас, когда вижу ее не во снах или мечтах, мое сердце разбивается дважды: от ревности и от осознания, как крупно я влипла. Сильнее, чем тогда, глубже, чем когда-либо вообще. Выдыхаю и беру себя в руки. Что мне остается? Август пусть и не замечает, что меня пока нет, но он заметит. Я по крайней мере на это рассчитываю и вылезаю на улицу. День уже близится к вечеру, солнце мягко касается крыла самолета, ласково его гладит, а меня только слепит. Жмурюсь, потом напяливаю очки и иду к багажнику, из которого наш водитель уже достает наши чемоданы.
— У тебя больше нет нужды таскать сумки, Амелия, — звучит этот сранный голос за спиной, а потом и вовсе наглость!
Макс слегка обнимает меня и оставляет поцелуй на макушке, вполне зарабатывая мой недовольный и непонимающий взгляд.
— Ты…
Хочу наговорить кучу всего, но у него на руках Август, он улыбается во весь свой пока небогатый набор зубов, смущается. Так мило вдруг прячется ему за шею, что и я невольно улыбаюсь и поправляю съехавший носок. Макс же просто в восторге! Нет, серьезно! Он светится, веселится и смакует момент — нашел еще один способ меня а) доставать; б) воздействовать; и в) не получать за это ровным счетом ничего.
— Пойдем скорее внутрь, м? — говорит сыну, слегка его подкидывая, — Там много интересного.
Естественно, что мальчику нужно для счастья, как не личный самолет?! Киплю, глядя им в след, потому что я не воспитываю сына так. Мы тоже можем позволить себе всю ту роскошь, что есть здесь в Москве, но я не хочу, чтобы мой сын стал кем-то типа Адель. Та же в жизни не ездила дальше Рублевского шоссе, и не дай Бог заикнуться при ней о Макдональдсе — будет смотреть на тебя так, будто ты, как максимум чернь, а про минимум вообще молчу.
«Надо будет об этом поговорить…» — думаю, забирая свою сумку и сумку Августа, куда он бережно наскладировал уже любимые игрушки, подаренные еще более любимым «папочкой».
— Госпожа Александровская, — вдруг слышу рядом голос и хмурюсь, оборачиваясь.
«Господи, неужели он потащит еще кого-то из своих родственников?! ТОЛЬКО НЕ МАРИНУ, УМОЛЯЮ!»
Но Марины нет на горизонте. Никого нет. Водитель так ко мне обращается…
— Что вы сказали?
— Я хотел забрать ваши сумки и…
— Нет, как вы меня назвали?
— О. Госпожа Александровская? Максимилиан Петрович сказал, что вы — его невеста. Не волнуйтесь, я осведомлен о приватности этой информации. Мы все подписали контракт и…
Он говорит что-то дальше, но я уже не слышу. Меня, как обухом по голове стукнуло, и это вдруг так внезапно. За неделю я смирилась с тем, что мне предстоит, но слышать…
— Я сказал что-то не так?
— Нет, — тихо отвечаю, поникнув разом, — Все так. Эти две сумки нужны мне с собой.
— Как скажите, госпожа…
Ускоряюсь, чтобы снова этого не слышать. Будто и не мое имя — все не мое.
А самолет шикарен. Я переключаю внимание на него, это лучше, чем копаться внутри своей души, уж точно. Огромные, кожаные кресла, в добавок ко всему диван, да даже не так! Это целая гостиная, будь она неладна. Светлая, красивая, шикарная. Август уже во всю увлечен своим окружением, нажимает на все кнопки подряд, а Макс ему о них рассказывает. Они меня и не видят, когда я опускаюсь на сидение, не видят, когда неловко мну руки и еще раз оглядываюсь. Вдруг думаю, что если бы меня вовсе не было — они бы не заметили, и снова обидно. Аж до слез. Отворачиваюсь к окну, подпирая голову рукой, не реагирую даже когда стюардесса заходит и говорит, что мы взлетаем через пять минут. Лишь когда Август подходит ко мне, я улыбаюсь и раскрываю руки: сын боится летать, и, видимо, постеснялся в этом признаться, потому что забирается мне на колени молча и утыкается в шею. Я глажу его по спине и слегка улыбаюсь, прижимая теснее, потом смотрю на Макса. Он хмурится, не понимает, что произошло, что он сделал не так, но я веду себя, как ребенок, и это признаю. Наверно, когда ты что-то признаешь, то уже на полпути к решению проблемы? По крайней мере мне есть чем оправдать свою дурость — показанный средний палец. Его это, однако, не впечатляет. Он щурится, потом закатывает глаза и сам отворачивается, как надутый пельмень — я улыбаюсь шире. Пусть и маленькая зацепка, но мне она удалась, и будет что вспомнить, когда станет совсем грустно.
Так проходит примерно полчаса, пока Август не привыкает.
— Малыш, надо покушать.
— Не хочу, — бурчит, хмуря бровки, я же слегка его потряхиваю, чтобы вызвать улыбку, и когда получается тихо цыкаю, — Не переживай, хорошо?
Сын мне не отвечает. Вместо того он врезается в меня снова, потом шепчет на ухо горячо-горячо:
— Не говори ему.
И я киваю. Это одновременно мило и забавно, но вместе с тем немного колет: он не хочет его разочаровать, а я, как дура, продолжаю ревновать.
— Макс, ему надо поесть, — говорю, бросая на него взгляд, — Через сорок минут он уже должен будет спать.
Макс слегка кивает и встает, уходит ближе к кабине пилота, где, видимо, находятся стюардессы, и я пользуюсь моментом. Смотрю на Августа и шепчу ему.
— Малыш, поверь, если ты признаешься, он не станет любить тебя меньше. Все чего-то бояться, даже деда боится лошадей, ты же помнишь?
— Папа ничего не боится.
— Это неправда.
— А чего он боится?
В этот момент Макс заходит обратно вместе с небольшой тарелкой, которую я принимаю, вдруг улыбаюсь и переспрашиваю уже первоисточник.