Крушение

Приехали — стало быть, уже не в гостях, потому что и обычай всякий раз напоминает чувствовать себя как дома. Правда, хочешь не хочешь, а в гостях еще придется побывать, и опять поочередно: у тетушек и крестной, у двоюродных, троюродных и прочих родственников..! Причем, если вы гость важный — в чине или при деньгах, — то родственников оказывается гораздо больше, чем предполагалось. Все зазывают, щедро угощают, а с тебя ничего не требуют и не спрашивают, — на «после оставляют»…
Приехали — это значит ждут тебя посиделки с гармонью, с дюжиной залихватских балалаечников, а там, глядишь, новые знакомства; лейтенанту приглянется соседская дочь — девка кровь с молоком, а приехавшую погостить девушку заворожит первый парень на деревне… Это уж так положено: к хорошему льнет лучшее. Глядишь, и свадьба не за горами, и новые родственнички прибавляются, и пир горой…
Вот так–то встречают и поныне на Руси.
Куда же ты, Верочка, приехала в стылый и тревожный год сорок второй? Какая невидаль влекла тебя сюда, на Урал? Сама напросилась ехать, посадили тебя в теплушку, выдали скудный сухой паек — кирпичики концентратов из пшена и гороха, кулечек развесной соли, колотый сахдр, вдобавок пообещав на каждой долгой остановке кормить горячим блюдом, для этого и дали крохотные синие талончики, — словом, посадили, и трое с половиной суток гремели рельсы. Уезжали, на земле воронежской было еще тепло, в садах снимали душистую антоновку и поздний анис, только–только начиналась пора шумного листопада, но чем дальше на восток, тем холоднее становилось и наконец под утро встали, прилипли носами к вагонным окнам и удивились: кругом бело. Въехали в зиму.
Это еще не конец, не остановка. Ехали, и перед глазами вырастали, пятились крутобокие сопки, потом завыли под напором ветров окна, казалось, приподымало сам вагон. Снег не снег: метет поземка. Не беда, конечно. Зима никому из русских не в новинку, к морозам сызмала притерпелись. При холоде жить можео, если, понятно, крыша над головой и стены греют. А тут выгрузили Верочку и таких, как она, несмышленых и оробевших девчат, в степи… Взяли котомки да узелочки, подталкивая друг дружку, сошли с вагона. Набросился ветер, поддел юбчонки, а поправить недосуг, руки мерзнут, да и стыдиться некого. Поезд дал прощальный гудок и пошел–пошел назад, все убыстряя бег колес, только и слышался звонкий перестук рельсов…
— Приехали! — сказал, подойдя к девушкам, пожилой человек в замасленном пиджаке и сам весь пропитанный мазутом. Улыбнулся в усы, добавил ласково: — Снегурочки. Зимовать прибыли… Будьте как дома. У нас тут скучать не придется: под музыку ложимся, под музыку встаем… — И засеменил куда–то по шпалам, только и виделась на его голове длинношерстая, кудлатая шапка.
Девчата озираются, ища глазами и не находя ни домов, ни каких–либо жилых построек. Метет, заметает в степи поземка. Снег колкий, стегает — больно лицу. Сбились они кучно, за насыпью с подветренной стороны. Приуныли враз. А Верочка встала супротив ветра, подставила к уху сложенную трубочкой ладонь и говорит:
— Подруженьки, я музыку слышу!
Где, какая почудилась ей музыка? Да это же ветер гудит в проводах.
— А я думала, музыка, — разобиженно, но с усмешкой в голосе проговорила Верочка.
Вернулся замасленный пожилой человек. Видит, у девчат кислые рожицы, и говорит:
— Эх вы, куропаточки белые. Между прочим, знаете, как живут эти самые куропаточки? Они на зиму не уходят с наших краев, к вечеру — бац в снег, зарываются — и ничего себя, надеюсь, чувствуют. Потому как утром взлетают. А вы носы повесили… Да мы сейчас в хоромы придем!
Он повел их вдоль полотна дороги. Шли, по–ребячьи, широко приподымая коленки и прыгая со шпалы на шпалу. Свернули на заметенную снегом санную дорогу. Километра три шли, пока не напали на барак. Стекла побиты, ветер треплет оторванный кровельный лист. Вломились в барак, коридор длиннющий. Холодно, но все же какая ни на есть, а над головой крыша!
— Отсюда никуда не уйдем, — шепчет подруге Верочка, та передала шепот другим, и так — от плеча к плечу…
 
Барак–то оказался не сплошной, поделен фанерными перегородками на комнаты. Совсем уютно, не придется гуртом ночевать. Растопили печки–времянки — по случаю приезда девчат выдали избыточно угля. Накипятили воды, умылись, а Верочка даже помыла голову, и подруга, та, что поселилась с ней, начала заплетать ей косу, приговаривая:
— У тебя не волосы — пшеничный сноп. Не знаю, что бы я дала за такие волосы!
Тем временем пожилой мужчина ходил по комнатам и подбадривал:
— Шуруй, шуруй, хохлатки. Слава богу, и женишков дождемся. Вот хлопцы добьют фашистов, сюда пожалуют. «А ну, раскрывай ворота, — скажут, — показывай, сколько тут невест уберег!» Такие свадьбы закатим. Пить–то я не сподручный, а по сему поводу чарку опрокину.
— Одной не обойдешься, — смеется Верочка. — Нас много…
— Ничего, график на свадьбы составим!
На другой день девушек привели на территорию стройки. Из–под снега торчали пахнущие нефтью и краской станки, куски металла, мешки с цементом… Четыре бетонных столба стояли, и на них — подъемный кран с громадным крюком, чем–то напоминающий бивни мамонта. Промасленный пожилой мужчина велел девушкам стать потеснее вокруг костра, сам поднялся на опрокинутую тачку, ставшую похожей на дощатую трибуну, и заговорил:
— Будем знакомы. Я ваш прораб Тюрин, а величать меня будете просто дядя Саша, потому как в дети мне годитесь. И далее, — Промасленный Тюрин заложил руки за спину, обретя строгую осанку: — Вы теперь государственные. Бойцы трудового фронта. Привезли вас сюда волею партии. По случаю военной порухи. С территорий, ныне подмятых врагом, мы успели демонтировать и увезти заводское оборудование, станки, часть ценного сырья… Эти заводы должны жить. А задача… вон читайте на щите: «Все для фронта, все — на разгром врага!» И мы должны, обязаны — тут я не побоюсь громких слов — как можно скорее поставить на ноги и немедленно выпускать танки. Это задание Государственного Комитета Обороны. А? Не знаете, что за комитет? Это такой верховный орган, который управляет делами войны, поворачивает ее назад… Фронт требует танки, и мы должны их дать! Я буду в серьезной убежденности, что вы это сделаете…
Девчонки слушали, и страшновато им делалось: это они–то, пташечки да лозинки, как зовет их Тюрин, не умеющие порой заплести себе косички, готовые плакать даже при виде нахохлившегося от мороза воробышка, теперь своими руками, на своих плечах обязаны выполнить задание Государственного Комитета Обороны. «Вот так здорово, вот так мы! Танки будем делать, громадные, как дома, чтобы они могли давить, стрелять в ненавистных фашистов, — шепчет Верочка. — Победу будем добывать и мы, девчата. По–бе–ду!»
У Верочки глаза разгорелись, дыхание занялось. Приказывайте же, что делать, где эти танки, чтобы скорее отправить их на фронт.
Промасленный Тюрин смеется: «Уж больно прытки!»
— Рыть котлованы, — говорит он.
Девушки разводят руками: котлованы? Что это такое? Зачем? Кому это нужно, рыть в мерзлом грунте, когда фронту позарез нужны танки? А прораб, опять напустив на себя важность, говорит, что гвоздь дела именно в этих ямках. Они на данном этапе — главное. Четыре столба уже стоят. Нужно поставить еще шесть. Ни больше ни меньше — шесть. Это — опорные столбы. На них, можно сказать, завод держится. Вот танк начнем собирать. Не подлезешь под него, под такую махину. На столбах подъемный кран будет висеть. Тяжелую часть, скажем мотор или корпус танка, на себе не поднимешь и не перенесешь в другой цех, а кран заденет громадину и перенесет легко, как бревнышко, и поставит куда надо.
— Вот что такое котлованы. Понимаете, синицы–голубицы, — смеется прораб Тюрин.
Белые руки тянутся к лому, к тяжелым рукояткам кирок, лопат. Чей–то вскрикнувший голос: «Обожглась, девоньки!» — и почему–то запрыгала на одной ноге, хотя у нее пристыл палец к металлу. Железо на морозе кусается, надо, оказывается, повежливее быть с ним.